Ради Елены - Элизабет Джордж

— Да, инспектор, случаи ксенофобии в университете не так уж редки. Осмелюсь предположить, что на пути в науку англичанину-шекспироведу не встретились бы препятствия, которые последние десять лет преодолевал Торсон, доказывая свою состоятельность. Несмотря на то, что здесь он получал степень.

— И все же, в деле об убийстве, доктор Кафф…

— Прошу вас, выслушайте. Я его сам недолюбливаю. Складывается впечатление, что Торсон тайный ловелас, а таких людей я сторонюсь. Но он знаток, своеобразный Дон Кихот в шекспироведении, и у него впереди будущее. Валять просто так его имя в грязи мне вовсе не хочется.

Кафф сунул руки в карманы и остановился перед привратницкои Сент-Стивенз-Колледжа. Мимо спешили два студента и на ходу поприветствовали его, он кивнул в ответ. Стоя так, что лицо его тонуло во тьме, доктор Кафф продолжил низким голосом:

— Об этом и речи быть не может. Не забывайте о докторе Уивере. Неужели вы думаете, что Торсон, защищаясь, не очернит ее имя, если я начну открытое расследование? Вы хоть представляете, что он наплетет насчет ее голословных обвинений, жертвуя всем во имя карьеры? Припомнит, во что она была одета на экзаменах. Как и что говорила. Только Елена смогла бы защищаться, и как, по-вашему, будет чувствовать себя отец? Он потерял дочь. А вы предлагаете очернить еще и память о ней? Зачем?

— Правильнее спросить, зачем пытаться все замять? Полагаю, вам было бы приятно, если бы Пенфордскую кафедру возглавил преподаватель Сент-Стивенз-Колледжа.

Кафф посмотрел ему в глаза:

— Ваш намек отвратителен.

— Не более, чем убийство, доктор Кафф. Ведь вы не будете спорить, что скандал с Еленой Уивер может заставить членов избирательного комитета обратить свои взоры в другом направлении. Так было бы проще.

— Они стремятся не к простым, а к правильным решениям.

— И на чем основывают свое решение?..

— Их, разумеется, не волнуют дети соискателей, каким бы вопиющим их поведение ни было.

Линли ухватился за прилагательное Каффа:

— Значит, вы считаете, что со стороны Торсона не было домогательства. Значит, басню сочинила Елена, потому что хотела Торсона, а он ее нет?

— Я этого не говорил. Я сказал только, что расследовать нечего. Торсон скажет что-то против Елены, а она не сможет ответить ему.

— А вы беседовали с Торсоном по поводу обвинений до убийства?

— Разумеется. Торсон все отрицает.

— В чем конкретно состояли ее обвинения?

— В том, что Торсон склонял ее к половому акту, что грязно прикасался к ней, дотрагивался до груди, бедер, ягодиц, рассказывал о своей сексуальной жизни, как его нареченная жаловалась на необъятные размеры его эрегированного члена.

Линли поднял бровь:

— Слишком бурная фантазия у такой молоденькой девушки, вам не кажется?

— Вы не учитываете, в какое время мы живем. Да и не важно это, раз ничего не докажешь. Вот если бы еще кто-нибудь выступил с обвинениями против Торсона, а так — голословные обвинения, одного предупредительного разговора с ним было достаточно.

— Вы не считаете обвинение в сексуальном домогательстве серьезным поводом для убийства? Не ровен час, вслед за Еленой выступят другие, до поры до времени молчавшие, и мы еще не то узнаем про Торсона.

— А есть ли другие, инспектор? Торсон работает старшим преподавателем на факультете английского языка в Сент-Стивенз-Колледже уже десять лет, и все десять лет ни единого намека на скандал вокруг его имени. Что вдруг случилось? И почему причиной явилась девушка, которая уже зарекомендовала себя определенным образом и чуть не была исключена?

— Да, убитая девушка, доктор Кафф.

— Торсон ее не убивал.

— Похоже, вы в этом уверены.

— Да, уверен.

— Она была беременна. На восьмой неделе. И знала это. О беременности стало известно, скорее всего, за день до прихода Торсона к ней в комнату. Что скажете?

Его плечи обмякли. Он потер виски:

— Боже, инспектор, я ничего не знал насчет беременности.

— Вы рассказали бы о жалобах Елены, знай вы о беременности? Или все равно защищали бы Торсона?

— Я защищаю всех троих. Елену, ее отца и Торсона.

— Неужели вы не согласны, что у него прибавляется еще один повод для убийства?

— В случае, если он является отцом ребенка.

— Вы в это не верите. Кафф махнул рукой:

— Может, не хочу верить. Может, хочу видеть этические и моральные нормы там, где их больше не существует. Не знаю.

Они прошли через привратницкую. За стойкой сидел ночной дежурный, а в комнате за его спиной светился телевизионный экран, на котором мелькали кадры американского боевика, лилась кровь, направо и налево падали мертвые тела, и все это в сопровождении скрежещущих аккордов электрогитары.

— Вам письмо, — сказал Кафф, доставая свою почту из ящичка при входе. Он протянул Линли маленький листок.

— Это от сержанта. — Линли посмотрел на Каф-фа. — Ближайшая соседка Леннарта Торсона видела его вчера около семи часов утра.

— Ну, это не преступление. Наверное, он пораньше отправился на работу.

— Нет, доктор Кафф. Торсон подъехал на машине к дому как раз в тот момент, когда соседка раздвигала шторы в спальной. Он откуда-то вернулся.

Глава 12

Последний лестничный пролет отделял Розалин Симпсон от ее собственной комнаты в Куинз-Колледже, и она не в первый раз проклинала себя за сделанный в прошлом семестре выбор, когда в розыгрыше комнат ее имя оказалось вторым в списке. Против верхнего этажа Розалин ничего не имела, хоть и понимала, что люди в здравом уме обычно останавливаются на первом или ближе к туалету. Ее выбор пал на комнатку буквой «Г» под самой крышей: стены с уклоном как раз под индийские гобелены, скрипучий дубовый пол, в котором темнели щели, маленькая комнатка-хвостик, не больше шкафа по размеру, где стояли умывальник и кровать, втиснутая совместными усилиями Розалин и ее отца. Плюс всякие укромные уголки и тайнички, где Розалин расставила все от цветов до учебников, вместительная антресоль, где можно было спрятаться от всего мира — желание, возникающее у нее хотя бы раз на дню, и дверца на чердак, соединявший эту комнату с комнатой Мелинды Пауэлл. Это был настоящий викторианский потайной ход, позволявший Розалин и Мелинде встречаться втайне от всех, чтобы никто не догадался об истинном характере их отношений. Эту комнатку Розалин выбрала себе только из-за дверцы. Ближе к Мелинде и подальше от посторонних глаз. Но сейчас Розалин сомневалась в своем решении, в Мелинде, в их любви.

Она согнулась под тяжестью сумки. Перед самым отъездом мама с дрожащими губами и слезами на глазах водрузила ее на плечо Розалин — с провизией и «всякой всячиной для тебя, дорогая». Но чувство вины было намного тяжелее.

«Мы так надеялись на тебя, Роз», — повторяла она, потрясенная признанием дочери, сделать которое Розалин легкомысленно пообещала Мелинде в день ее рождения.

— Пройдет, — повторял отец на протяжении тридцати двух изматывающих часов, когда все трое никак не могли разойтись. Он снова перед отъездом Розалин повторил это матери. — Черт побери, надежда еще есть. Пройдет.

Розалин не пыталась рассеять их иллюзий. Она сама всей душой хотела, чтобы это прошло, но если это только богемный период, то он порядком затянулся, потому что она жила такой жизнью с пятнадцати лет. До недавнего времени ей вообще не приходило в голову делиться с родителями. Для разговора с ними она собрала в кулак всю свою смелость и волю. Но рассуждать о том, что это, может быть, кончится, было выше ее сил.

Почувствовав, как один из маминых пакетов впивается под лопатку, Розалин поправила сумку, как будто так можно было освободиться от гораздо большего груза и отвратительного сознания собственной вины. Вина обвила ее плечи и шею огромным осьминогом, чьи щупальца росли из каждой частички ее мира. Запрещает церковь. Собственное воспитание. В детстве сама шушукалась с подружками, хихикала и сторонилась этой темы. Сама мечтала о муже, о свадьбе, о семье. И продолжает жить не так, как все.

День за днем Розалин развлекалась, слушала лекции, сдавала экзамены, посещала семинары и не задумывалась о том, что впереди у таких, как она. А если и случалось ей размышлять о будущем, то проекты эти напоминали Розалин собственные детские мечты отправиться в Индию, стать учительницей, приносить пользу и посвятить себя служению народу.

Грезить об Индии Розалин перестала в один прекрасный день пять лет назад, когда учительница биологии пригласила ее к себе на чай в свой домик на берегу Темзы и посреди пирожных, булочек, сливочного варенца и клубничного джема погрузила Розалин в таинственную, томную и насыщенную сласть. Там, в постели, Розалин сначала вся затрепетала от ужаса, горячей волной подкатившего к сердцу. Но вместе с шепотом, поцелуями, прикосновениями и ласками женщины ее ужас вскоре уступил место подъему, после которого тело приготовилось к самому острому из наслаждений. Розалин скользила по острому краю боли и блаженства. А когда блаженство взяло верх, ее затопила волна радости.