Змия в Раю: Роман из русского быта в трех томах - Леопольд фон Захер-Мазох

— Это говорит всякий, пока женщина манящей золотой звездой мерцает над ним; но стоит богине сойти на землю… — Зиновия прервала свою речь, сморщила личико и энергично чихнула. — Вот тебе и… — Она снова чихнула. — Вот и он, божественный насморк!

Карол хотел было что-то ответить, но вдруг зажмурил глаза и на мгновение застыл, точно в ожидании какого-то события; потом он тоже чихнул, да так отчаянно, что ударился носом о колено Зиновии.

— Сколько душевной гармонии! — иронично заметила она.

— Ах, Зиновия! — с нарастающей отвагой продолжал он. — Знай ты, какие чувства я испытываю к тебе, как я люблю тебя, ты бы не стала играть со мной таким образом.

— Разве я играю с тобой? — возразила она и положила руку ему на плечо. — Я хорошо к тебе отношусь, или этого недостаточно?

— Это много, Зиновия, — воскликнул Карол, — но еще далеко не все! Я желаю получить гораздо больше — само солнце, а если возможно, то и луну, и звезды в придачу.

— Ну, в излишней скромности тебя явно не упрекнешь.

— Я влюблен!

Он бросился перед ней на колени и прижался губами к миниатюрной ручке.

— Что же мне с тобой делать? — спросила Зиновия, бросив на него исподлобья лукавый взгляд.

Карол зарылся лицом в мягкие волны ее пурпурной шубы, как будто стыдясь самого себя.

— Ты должна стать моей женой, — пробормотал он.

Радостная улыбка заиграла на пухлых губах Зиновии, когда она взирала на него сверху, точно Семирамида на побежденных царей.

— Твоей женой? — переспросила она. — Это дело серьезное. Ты, мое сокровище, многого требуешь. Но я подумаю…

— Ты не говоришь «нет»?

— Но и «да» я тоже не говорю. Прежде ты сам себя должен основательно проверить.

— Я уже сделал это. И знаю, что для меня на земле существует только одно счастье, и оно связано с тобой.

— Хорошо, дальше видно будет.

Она поднялась на ноги и рассмеялась ему в лицо — рассмеялась так добросердечно, так солнечно, что он, позабыв всякий страх, заключил ее в объятия и поцеловал.

— Ну, мне пора отправляться, — воскликнула она и высвободилась.

Когда она снова переоделась и тепло укуталась для зимней поездки, ее взгляд случайно упал на мраморную урну, стоящую на постаменте.

— Что это? — поинтересовалась она и подошла ближе, чтобы прочитать имя, высеченное на мраморе. — Может, в этой урне покоится пепел твоей любви?

— Да нет, знаешь ли.

— Тогда что?

Она приподняла крышку, с любопытством заглянула внутрь и залилась звонким смехом. В урне среди игральных карт, порошков для приготовления лимонада, костяшек домино, всевозможных цветочных семян и остатков сигар под толстым слоем пыли были погребены значок для котильона, старая перчатка и программка танцев; туча моли поднялась вверх и весело закружилась вокруг закутанной в меха женщины.

— Ты действительно смешной человек! — воскликнула она. — По-моему, настало время взять тебя под каблук…

27. Низвержение с Олимпа

Латынь забыта, обуяла скука,

За юбками в погоне без конца.

Но кара ждет беспечного юнца,

Несчастье — это лучшая наука.

В Михайловке царила теперь атмосфера сераля. Каждый помышлял лишь о сиюминутных удовольствиях, никто не задавался вопросом о будущем, не печалился о том, что расходы изо дня в день увеличиваются, что деньги в сберегательной кассе тают, как весенний снег, а долги накопились невероятные. По-гаремному велось и хозяйство — в доме и на дворе, на кухне и в погребе: челядь лениво потягивалась, во весь рот зевала и кутила наперегонки с хозяевами. Менев почти полностью выпустил бразды правления из своих рук, и имение, доверенное управляющему, медленно, но неуклонно истощалось. Никто не работал, никто не заботился о завтрашнем дне. Дамы сутки напролет занимались своими туалетами или, лежа на диване, читали романы.

Потом опять наезжали гости — и тогда бесконечные танцы, живые картины, «фанты» перемежались с катанием на санях и ледовыми праздниками.

Феофан и оба его товарища, Данила и Василий, все больше подпадая под влияние жизненной философии Эпикура, начали поистине вызывающим образом бросать вызов тем представителям власти, что определяли судьбу окружного города: подслеповатому школьному привратнику, глухому ночному сторожу и хромому полицейскому. Не проходило и дня, чтобы супруга бургомистра или жена окружного начальника не сообщала дамам за чашкой кофе о новых непозволительных или легкомысленных выходках трех возмутителей общественного спокойствия. Все выговоры и замечания директора гимназии, все штрафные санкции оставались без последствий: наши герои регулярно пропускали занятия, каждый раз придумывая самые немыслимые оправдания. У Феофана беспрерывно болели зубы, Данила с Василием чуть ли не каждую неделю теряли кого-нибудь из родственников, которых нужно было оплакивать, однако небеса щедро вознаграждали их за утраты, поскольку с тою же регулярностью в семье случались свадьбы либо крестины, на которые их приглашали.

Между тем трое друзей слонялись по окрестностям, принося жертвы Амуру и Бахусу. Данила завел себе в Хорпыни смазливую крестьяночку, Василий воздыхал по хорошенькой камеристке графини Коморовской. Феофан вообще превратился в заправского Дон Жуана. Он одновременно поклонялся Зиновии и Алене, а если в Михайловку наезжали гости, Февадия же, как Цербер, охраняла рай приходской усадьбы, отправлялся верхом в Ростоки, где его с неизменной благосклонностью встречали левантийские очи хозяйки корчмы.

Алена радовалась, когда он дарил ей шелковую косынку или цветную ленту. Если бы она знала, что сорванец в те же дни преподнес Зиновии цветы, а хозяйке корчмы в Ростоках купил вышитые золотой ниткой турецкие чувяки, подарок, конечно, не растрогал бы ее в такой мере.

Впрочем, даже мелкие подношения стоили денег, а тут еще еврейка потребовала браслет, Алена же очень робко высказала желание обзавестись веером. Феофану не оставалось ничего другого, кроме как поведать о своих затруднениях фактору. Добрейший Сахаревич сощурил маленькие глазки, точно задремавший лисенок, и его ястребиный нос, казалось, стал еще длиннее.

— У меня сейчас нет наличных денег, — осторожно произнес он, — но я знаю одного человека, который, возможно, одолжит молодому барину нужную сумму.

Камельян отправился в Михайловку и тихонько постучал в дверь Зиновии.

— Чем могу служить? — проговорила она. — Присаживайтесь, господин Сахаревич.

— Это я здесь для того, чтобы служить милостивой госпоже, — галантно возразил он, — но история складывается неприглядная. Молодой барин собирается взять взаймы сотню гульденов или больше, вправе ли я давать ему такие деньги? Милостивой госпоже я бы без всяких разговоров выложил на стол хоть десять тысяч.

— Дайте ему сотню, — ответила Зиновия, — но в долговой книге запишите сто пятьдесят.

— Но я же честный человек! — завопил Сахаревич. — Разве я могу взимать такие проценты, да к тому же с господина Менева?

— Можете, и не задавайте лишних вопросов, — заявила в ответ Зиновия.

Таким образом, Феофан получил деньги, трактирщица — браслет, а Алена — веер. Феофан с юношеским задором продолжал вести веселую жизнь. На занятиях и вообще в городе его теперь почти не видели. Не осмеливаясь слишком часто показываться отцу на глаза, он ночевал то там, то здесь: у дядюшки Карола, у знакомого еврея или в какой-нибудь крестьянской хате — смотря по тому, как складывались обстоятельства. В светлое время суток он обычно отсиживался в корчме: бражничал, угощал товарищей, резался в карты с евреями и финансовыми инспекторами, целовал женщин и колотил мужчин. За короткое время он приобрел репутацию отчаянного забияки, и все с уважением относились к его кулакам. Однажды в воскресенье, отплясывая в ростоцкой корчме, Феофан затеял ссору с крестьянами и в конце концов разогнал их всех — вышвырнул кого через дверь, кого в окно. Шишкам и синякам, которые получал сам, он не придавал особого значения. И каждый предпочитал уступить ему дорогу, а если и показывал кулак, то разве что тайком, в кармане армяка.

Когда бумажные птицы, полученные от Камельяна, разлетелись все до последней и хозяйка корчмы в Ростоках заметила, что ее ухажер понурил голову, она доверительно подсела к нему и предложила деньги.

— Я не могу брать у тебя, — возразил Феофан.

— Не у меня, а у моего мужа.

— Такой вариант обсудить можно.

— Он даст вам двести гульденов, — продолжала она, — а вы напишете расписку на двести пятьдесят и подарите мне меховую кофту. Я давно мечтала обзавестись такой, потому что здесь часто бывает холодно.

— Договорились.

Тем же вечером Феофан получил деньги. А уже в следующий шабат еврейка гордо расхаживала в подбитой и отороченной мехом черного кролика кофте из темно-красного бархата. Она себе очень нравилась в этой обновке. И нравилась Феофану. Неудивительно, что хозяин корчмы однажды застал эту парочку целующейся — и поднял ужасный крик.