Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

Старания государя больше походили на безумство, и бояре, подражая царю, старались его переусердствовать даже в этом. Федор Басманов ходил с исцарапанным лбом по дворцу, непременно показывая его всякому, как если бы это была горлатная шапка.

Однако в раскаянии государя превзойти было нельзя, и Иван Васильевич вспоминал на исповеди былые грехи. Митрополит Макарий только почесывал затылок от царского откровения, выслушивал всегда до конца, но в последний раз решил наказать Ивана. Государь признался, что прелюбодействовал — совратил молоденькую дворовую девку, которая понесла от него, за что с бесчестьем была выгнана со двора. Челядь во гневе хотела растоптать бесстыдницу, но в судьбу девки вмешался прибывший из Нового Города по приглашению митрополита священник Сильвестр[49]. Поп вступился за поруганную девку и взял ее под свою опеку.

— Иконы будешь протирать в Архангельском соборе, — наказал священник девке. — И по хозяйству поможешь. Ежели свое дело исполнять будешь справно, тогда не прогоню, — посмотрел он строго. «А хороша девка, — думал поп, — теперь понятно, почему государь во грех залез. Разве перед таким искушением устоишь?! Не направил его Господь в нужную минуту. Молиться ему следует, да поболее, тогда, глядишь, и дурь вся выветрится! — не слишком строго осудил он царя. — Кто из нас не без греха? А по молодости, так особенно сладенько грешить».

Неделей позже митрополит наложил на царя епитимью.

— По тысяче поклонов бей! И чтобы слезы твои до самого Господа Бога эхом докатились, чтобы и на миг он не усомнился в том, что раскаиваешься ты искренне. Иначе ни я, ни Иисус грехов тебе отпускать не станут, так и сгинешь окаянным! И запомни, Ивашка, Церковь да Бог посильнее государевой власти будут!

Государь Иван Васильевич усердствовал: молился подолгу, недосыпал ночей, недоедал, а когда митрополит Макарий заметил старания царя и разглядел его впалые от бдения щеки, решил отменить епитемью.

— Вижу твои старания, Ивашка, — начал он строго, — Замолил ты свой грех, и Бог твои слова услышал. Вот посмотри на распятого Спаса, — показал он перстом. — Словно и лик у него другой сделался. Снимаю я с тебя этот грех, и чтобы более не смел грешить и девок не портил, баб не обижал. А то ведь совсем твоя супруга Анастасия Романовна усохла. Ей бы внимание уделил.

— Уделю, отец Макарий. Вот тебе крест, позабочусь, — осенял лоб раскаявшийся государь, — и про девок я забыл. Жену беречь обязуюсь. Она — ангел-хранитель мой!

— Целуй крест на том, — сказал митрополит и сунул в самые губы государя большой, украшенный рубинами кованый крест.

Иван Васильевич встал на колени, наклонился к руке митрополита Макария. Цепкая сухая ладонь держала крепко распятие Христово. Поцеловал Христа прямо в стопы ног.

— Вот так, — заключил митрополит. — Христом поклялся! Теперь он оттуда за тобой посматривает, — глянул в небо митрополит Макарий.

В месяц лютень, на день священномученика Поликарпа, в царских палатах был торжественно открыт церковный Собор[50]. Кроме архиереев и игуменов, присутствовать на нем удостоились чести многие священники и пустынники. Были приглашены и духовные старцы из простых монахов, до Москвы большая часть из них добиралась пешком, презирая возницы.

Собор проходил в Грановитой палате, которая была натоплена до того душно, что печники пооткрывали окна, и жар огромными клубами валил во все стороны.

Все ждали появления государя. Наконец появился и он.

Дружно, громыхая стульями, поднялись архиереи, упали на колени пустынники и духовные старцы.

— Вот он, оказывается, какой, наш царь! — восторженно переговаривались чернецы. — Молод, высок и телом крепок! Напраслину о нем в народе молвят. С таким живописным ликом разве можно согрешить?!

Иван Васильевич едва наклонил голову и чинно сел рядом с митрополитом.

Макарий терпеливо ждал, покудова уляжется шум. Строгим взглядом русского владыки посмотрел поверх голов, потом повернулся к царю:

— Может, скажешь что-нибудь, государь? Православное слово твое мудрое хотят услышать.

Взгляд у государя острый, пронзительный, словно у ястреба, наблюдающего за бегущим зайцем. Посмотрел он на сидящих подле архиереев и будто бы крепкой лапой к земле прижал; еще один такой погляд — и каждый из них сполна ощутит на себе крепость мощного клюва.

— Молю вас, святейшие мои отцы, укрепляйте Церковь, ее славу и все православное христианство! Молю вас об этом, как раб ваш вернейший. Укрепляйте во славу Святой и Животворящей и Нераздельной Троицы— Отца, Сына и Святого Духа. Гибнет вера наша православная, гибнет под ударами латинян. Видно, мы в чем-то прогневали Господа нашего, а потому нужно замолить эти грехи долгими молитвами и постом. Кончается долготерпение государя. — Иван Васильевич говорил спокойным, ровным голосом, и его взгляд блуждал по равнодушным лицам древних старцев и архиереев. — Призываю вас, святейшие отцы мои, к покаянию, помолитесь же за нашу землю, чтобы не опустела она за грехи наши многие, как в древние, так и в новые времена. Поведите же за собой паству к раскаянию и исправлению. Помолитесь же об отвращении бедствий, посылаемых Богом, потрудитесь об истинной и непорочной православной вере.

Государь упер шальной взгляд в стол, а потом глянул на митрополита, как бы вопрошая: «Доволен ли ты сыном своим, духовный отец?»

Митрополит зачем-то сухонькой ладонью взял панагию, подслеповато глянул на скорбящую Божью Матерь, затем расправил на плечах омофор и заговорил крепким басом, сокрушая голосищем собравшуюся паству:

— Все мы перед Господом равны, святейшие отцы. Так почему каждый поступает так, как хочет? Почему же в каждом монастыре свои порядки и уставы? Служба идет не по чину, алтари составлены не по правилу, монахи уже давно погрязли в пьянственном житии да в прелюбодеянии. Женские и мужские монастыри не разделены, и живут монахи со старицами в распутстве! Игумены же в своих кельях устраивают трапезы с вином, живут пьяно и с женами. А в монастырях селится мирской народ — мужики, бабы, детишек там рожают! Бабы ведут себя вольно и приживают от монахов чад. А сами монахи бродяжничают и на дорогах становятся хуже татей. А ежели разрешено им жить в миру, то про молитвы совсем забывают. Ублажают ненасытное чрево непотребной пищей, питием хмельным и плоть заставляют радоваться от женских ласк. А святой Крест — так совсем на лживое судебное целование отдан. Лжет вор и распятие Христово погаными губами целует. А православные обычаи совсем забываются, что бояре и что холопы одежды носят непотребные, а сей грех от Бога заставляет отворачиваться и Церковь святую забывать. Ой, как рассержен Господь, того и гляди мор на нашу землю напустит! И это еще не все!.. Колдовство да волшебство по всей Руси развелось. Ведуны да волхвы порчу на людей православных наводят, от веры заставляют отворачиваться. Помогают же им скоморохи да пройдохи всякие, что по миру без дела шастают. А мирской народ, глядя на нас, святейшие отцы, портиться начинает. В блуде он живет и в пьянстве! А бани-то… Стыд! Мужи и жены все заедино моются. Друг дружке, срамно сказать, спины натирают. Нигде нельзя от того греха спрятаться, — митрополит неожиданно умолк, вздохнул тяжко, как будто принимал на спину огромный воз, и продолжал так же размеренно: — Многогрешен русский народ, но грехов на Руси еще более. Все сразу так и не упомнишь. И вот потому собрались мы с вами на Собор, чтобы спасти народ православный, чтобы вытащить его из срама. Все должно быть по закону, как в Судебнике пишется[51]. И суд повсюду должен быть один, что в Москве, что в Пскове или в Соловецком монастыре… — Духовные пастыри сидели неподвижно, сказанная правда шибко зацепила каждого, только в последних рядах, там, где сидели пустынники, поскрипывали стулья. «Тесно в хороминах царственных, скорее бы к себе в пустынь», — слышалась в них печаль.

Подходило к концу первое заседание Собора. Царя Ивана мучила невыносимо жажда — давала о себе знать вчерашняя наливка. Крепка и ядрена!

Самодержец поднялся со своего места и, ни на кого не глядя, вышел в сени.

— Марфа! — громко позвал он. — Наливки мне… клюквенной!

На отчаянный зов государя появилась толстая баба с ковшом в руках.

— Пей, родимый, пей, голубок, — ласково приговаривала она. — Вот и головушка у тебя остудится, государь, вчерась больно ты квелый был. Сам не свой, Иван Васильевич.

Самодержец обхватил ладонями ковш и застыл, запрокинув высоко подбородок, только острый кадык стремительно отсчитывал глотки. По русой бороденке государя на парчовый кафтан стекала тоненькая струйка. Иван вытер рукавом с усов кровавую наливку и смачно крякнул.

Наливка пришлась по сердцу.

— Хороша! Ядрена! Умеешь ты, Марфа, государя своего ублажить, и наливка у тебя всегда спелая.