Рагана - Анита Феверс

и мужские, штаны, заплела небрежную косу и поплескала в лицо холодной водой из лохани. Корзина для трав всегда стояла возле порога, вместе с инструментами для их сбора, так что мне оставалось только обуться, накинуть плащ, сунуть в карман краюху хлеба, и можно было идти.

Тревога, поселившаяся в груди из-за причуды кота, никуда не делась. Помедлив у двери, я все же вернулась в избу. Если и были у меня мысли, стоит ли носить с собой повсюду подарок Буревестника, то сегодня они окончательно развеялись. Кинжал лежал в спальне, под подушкой. Хотелось верить, что именно благодаря ему, да еще Одуванчику, туманные кошмары в последние дни обходили меня стороной. Тем глупее было оставлять дома обоюдоострый оберег, и я, убедив себя окончательно, со всем тщанием прикрепила оружие на запястье. Покрутила рукой, проверяя, не мешает ли. Встряхнула рукавом, спрятав полосу стали от излишне любопытных глаз. Посидела немного в тишине, пытаясь снова нащупать ту легкость, что ощутила при пробуждении. Не сразу, но черные мысли посветлели, будто омытые первой грозой месяца травника. Я встряхнулась, скорчила рожу отражению в рогатом зеркале и решительно поднялась с кровати:

- Нет ничего запретного в том, что знахарка отправляется за травами в лес. Сейчас самое время, и терять я его не собираюсь!

* * *

Я осторожно обкопала ландыш, стараясь не повредить корни. На колени и край плаща налипла сухая хвоя, прошлогодние листья, паутина и тонкие ниточки свежей травы. Ползала на четвереньках я часто и подолгу: весенний лес оказался удивительно щедр на подарки. Я брала аккуратно и бережно, не забывая благодарить доброго хозяина.

  Стряхнув землю с выкопанного кустика, я положила его в корзину и выпрямилась. Взвесила ношу в руке и решила, что на сегодня хватит, пожалуй. Мои запасы корней, листьев и почек пополнились так знатно, что весь завтрашний день я со спокойной душой могла посвятить их обработке, не отвлекаясь на темные мысли и мурашки, щекочущие хребет каждый раз, когда за спиной скрипела ветка.

- Навьи бы побрали этих дейвасов, – я все же не сдержалась. Ну, право слово, со дня, когда они заявились в Приречье, я даже в лес не могла сходить спокойно, чтобы не шугаться каждого звука!

Признаться самой себе, что тревога, свившая гнездо в груди, порождена не только появлением чернокафтанников, было трудно. С момента, как я пересекла границу волости, ощущение, что кто-то неотступно и жадно смотрит мне в спину, не отпускало. Дождь давно закончился, но густые, как кисель, светло-серые тучи по-прежнему затягивали небо. Ощущения той прозрачности и юности воздуха, пронизанного золотыми нитями солнечных лучей, за которую я так любила травник, сегодня не было. Зато биение сердца, то и дело подкатывающего к горлу, грохотало в ушах.

Несмотря на полную корзинку лесных даров, я почти пожалела, что вышла из своей избушки. Глупое чувство – ведь там дейвасы найдут меня с той же легкостью, что и на тракте. Но не зря говорят, что дома и стены помогают. Там, с Одуванчиком под боком и в окружении милых сердцу вещиц, я чувствовала бы себя более защищенной.

Я вздохнула и прислонилась плечом к старой березе, возле которой нашла куртину ландышей. Под корой мерно пульсировали соки, наполняя дерево жизнью от корней до кончиков молодых листьев. Береза грезила о днях, когда была тонким прутиком, и в то же время помнила себя огромной, окруженной молодой порослью праправнуков. Только деревья умели жить одновременно в прошлом и будущем. Но и настоящее им было не чуждо: нижние ветви склонились и медленно погладили меня по голове, напомнив о маме. Тревога чуть отступила; на миг прижавшись к пестрой коре всем телом, я поблагодарила березу, подхватила корзинку и пошла на звук ручья, звонким мальчишеским голоском перебивающего птичий гомон. Прозрачный ключ, журчащий по разноцветной гальке, нашелся быстро, и я побрела вдоль него, постаравшись отрешиться от тяжелых раздумий.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но ощущение чужого взгляда – пристального, голодного – никуда не делось.

Снова начал накрапывать теплый дождь.

Ключ пробил себе дорогу по дну оврага. Его берега заросли ярко-зеленой осокой, вытянувшейся с меня ростом. Постепенно она заполонила весь овраг. Мне пришлось прижаться вплотную к прозрачной воде и идти по самому ее краю. Склоны неожиданно взлетели высоко вверх. Их цвет сменился на красно-коричневый, земля кое-где осыпалась вместе с деревьями и зияла теперь рваными ранами. Ручей разлился, став шире раза в три, и помутнел от частичек глины, поглотившей гальку. Свернуть и подняться по склону я не могла, пришлось продолжать держаться бегущей воды. Птицы смолкли, только пара иволг все никак не могла наговориться, и я была им благодарна за это. Под лопаткой опять засвербело. Я резко обернулась, холодея. За спиной качнулась трава, но я ничего не увидела.

Впервые в жизни мне стало неуютно в лесу.

Сердце колотилось как сумасшедшее, и я задышала глубже, стараясь успокоиться. Пошла быстрее, надеясь, что чутье не подвело, и я выйду на берег Черницы, а там пойму, как вернуться в Приречье. Ноги оскальзывались на покрытых красным налетом камнях. Галька из мелкой речной превратилась в валуны, по ним быстро пройти уже не получалось. Корзина тяжелела с каждым шагом. На очередном камне я поскользнулась и едва не упала в ручей, но обошлось намокшим до голенища сапогом. Взвихрился бурый ил, ручей, уже медленный и мелкий, замутился, тошнотворно напомнив цветом кровь. Я пробиралась вперед так быстро, как только могла, больно закусив губу, чтобы не начать всхлипывать, и убеждала себя, что шлепающие звуки за спиной мне лишь мерещатся.

На берег я вывалилась так неожиданно, что на миг ослепла и оглохла от развернувшегося передо мной простора Черницы. Здесь она не плясала, а гудела на перекатах, закручивая темные провалы водоворотов над омутами. Граница леса была такой четкой, словно ее по струнке провели: гибкие кусты ивняка, широкие лопухи мать-и-мачехи, острые кинжалы осоки и шишки рогоза – все они заканчивались метров за десять до кромки воды.

Словно боялись приблизиться к каменным насыпям, через равные промежутки высящимся на берегу.

Черница скользила по их подножию, плевалась желтоватой пеной и захлестывала серые валуны, из которых они были сложены, оставляя мокрые блестящие следы и плети водорослей. От курганов веяло жутью. Запах тлена и застоявшейся воды был здесь гораздо сильнее, чем на вершине холма, возле деревни.

Я поставила корзину на землю и медленно пошла вперед.

Молчаливые насыпи выглядели старыми. Когда я смотрела на них сверху, они виделись маленькими, словно игрушечные. Вблизи же оказались огромными – выше моего роста. Меня захватило