Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев - Виктор Некрас

Тропка, снова вильнув, вышла, наконец, на широкий прогал с утоптанной колеёй посередине — на торную дорогу. Смета с облегчением перевёл дух, зарекаясь на будущее от кривых кривских тропок, причудливо извилистых и словно живых, то и дело норовящих увести куда-нибудь в сторону.

Рано радовался.

Из придорожного чапыжника один за другим вышли двое и стали на самой дороге, глядя на гонца с ленивым ожиданием.

Высокие. Чем-то неуловимо схожие. Оба в кольчугах, высоких сапогах, в шеломах и с мечами — стало быть, не тати. И не простые вои — те с топорами больше, а с мечами только кмети да гридни.

А вот щитов не было — и попробуй теперь угадай, Смета, кому те кмети служат.

Вестоноша, не показывая внезапно нахлынувшего страха, подъехал ближе.

— Стой, что ли, — всё таким же ленивым и скучным голосом бросил один, рыжеволосый и сероглазый с быстрыми и живыми глазами. Потеребил ус, разглядывая гонца снизу вверх.

Смета остановился, держа, впрочем, руку поближе к мечу. И поводьев не выпустил, хотя конь тут же потянулся к рогато-развесистому репейнику. Недовольно фыркнул, дёрнул поводьями, скусил-таки у репья колючую верхушку и принялся с хрустом жевать.

— Я гонец! — бросил Смета напористо — авось да и сробеют неизвестные кмети. Они и впрямь быстро переглянулись. Вот только страха альбо робости в их взглядах не было. — Меня задерживать нельзя!

— Кем послан? — требовательно спросил рыжий. Второй, чернявый и зеленоглазый, оглядывал гонца с весёлым любопытством, словно примеряя на себя Сметины плащ и кояр. У гонца заныли зубы от нехорошего предчувствия.

Сказать?

Альбо — не сказать?

А ну как кмети — Мстиславичи, свои? И новогородский князь, неведомо откуда прознав про невзгоды своего пригорода, уже идёт к плесковичам на помощь? И он, Смета, уже проскочил мимо княжьей рати?

Гонец на всякий случай подобрал поводья повыше и высокомерно бросил:

— Из Плескова гонцом, от воеводы Буяна Ядрейковича! К самому князю Мстиславу Изяславичу слово!

Кмети вновь быстро переглянулись, и на губах у чернявого возникла усмешка.

— Доехал, стало быть, — сказал чернявый тягуче, беря Сметиного коня за узду. — Здесь князь, на стану.

Что-то мешало Смете поверить. Какое-то неясное предчувствие. И не только предчувствие…

От движения кметя завязки кольчуги на его груди разошлись, ворот раскрылся, открывая глазам Сметы оберег — солнечный крест, коловрат, Бегущее Солнце.

Такое же, как и у него самого.

Только вот креста рядом с коловратом — не было.

Язычник!

Полочанин!

Вестоноша вздрогнул, словно от удара, и, больше не раздумывая, вытянул коня плетью. Верный друг обиженно всхрапнул, встал на дыбы с пронзительным ржанием и рванулся по дороге. Кмети отлетели в стороны, как чурки при ударе топором. Дробно затопотали копыта по лесной дороге, засвистели за спиной стрелы.

Выноси, родимый!

Теперь никаких сомнений не было — полочане, кто же ещё. От опушки слышались крики — наперехват Смете неслись трое верховых, один на скаку разматывал аркан.

Змеино свистнуло над головой ременное ужище. Смета припал к конской гриве, аркан хлестнул по спине, соскользнул по кояру. Над самым плечом, больно рванув ухо и вспоров нащёчник шелома, взвизгнула стрела, но Бурый уже нырнул под ветви, сворачивая с поляны, и ударил вскачь намётом, подгоняемый лихим посвистом Сметы. Крики полочан слышались за спиной всё тише.

Оторвался.

Несколько вёрст Смета ещё мчался, сломя голову, потом, видя, что конь уже храпит и роняет с удил клочья пены, сбавил ход. А после и совсем остановился. Спешился, поводил Бурого в поводу туда-сюда, чтоб не запалить. Конь обиженно косил налитым кровью глазом — помнил обиду.

— Прости, Бурушка, — Смета прижался лбом к потной горячей шее коня. — Спаси тебя бог, друже верный.

Вытащил из походной зепи кусок хлеба, щедро посыпал дорогой солью — крупной, сероватой. Бурый покосился, недовольно фыркнул, подумал и всё же таки мягко взял угощенье, щекотнув ладонь тёплым дыханием.

Простил.

Но ждать долго было нельзя.

Смета ещё несколько времени вываживал коня, наконец, снова вскочил в седло.

До Новгорода оставалось ещё вёрст сто.

Несмеян поднялся с земли, отряхивая пыль. Глянул на Витко и не смог удержаться от смеха — друга проволочило за конём по земле сажени три, не меньше.

— Чего ты ржёшь? — завопил Витко, подымаясь на четвереньки. — Ловить надо!

— А, — Несмеян махнул рукой. — Эвон… ловят… только что толку-то…

Кмети и впрямь ещё скакали за гонцом, стреляли, кричали что-то, но и Несмеяну, и Витко было ясно — всё всуе. Ушёл гонец.

— Н-да, — протянул Витко, шмыгнул носом, поправил густые усы. — А чего делать-то будем?

— Чего-чего, — передразнил Несмеян. — Виниться! Воеводе докладывать!

Витко передёрнул плечами. У воеводы Бреня на походе всякая вина была виновата, и снисхождения ждать не приходилось. Несмеян только усмехнулся — старшим был он, и главная вина — на нём. Но смолчал — знал, что друг возражать начнёт.

Кмети возвращались — разгорячённые погоней, пыльные, потные и злые.

Гонец ушёл.

Воевода Брень дослушал, вытянув губы трубочкой, задумчиво покивал.

— Молодец! — бросил он гневно.

Несмеян невольно потупился.

Не в бровь, а в глаз.

— И этого кметя князь в умных числит! — раздражённо сказал воевода. — В догонялки-пряталки ему поиграть захотелось!

Несмеян молчал. А и чего возразишь — дело, порученное князем воеводе и княжичу, провалено. И провалено им, Несмеяном.

Рать Брячислава и Бреня на деле была отряжена не столько как заслон от возможной новогородской помощи Плескову, сколько для того, чтобы исключить саму эту помощь. Частым неводом рассыпались полоцкие кмети по Шелонской пятине, стерегут малыми ватажками гонцов на лесных тропах. И теперь этот хитро измышленный Бренем невод прорван — и гонец ушёл в Новгород.

— Ну, чего молчишь, Несмеяне?! — всё ещё гневно спросил Брень, раздувая ноздри.

— А чего говорить? — Несмеян пожал плечами, покосился на княжича (Брячислав сидел тут же, в шатре, подобрав ноги в походном кресле, и смотрел на кметя понимающе, но без улыбки — мотал на ус, который у княжича, честно сказать, был ещё жидковат). — Виноват.

— Виноват он, — проворчал Брень, всё ещё пыхая нерастраченным гневом. — Что, мнишь, что тоже Велесом мечен, раз с князем в один день родился? И всё можно тебе, и управы на тебя никоторой нет?

Последнего говорить не стоило — при княжиче-то. Но сказанного не воротишь. Брячислав Всеславич насупился, но всё равно слушал внимательно.