Перегной - Алексей Рачунь

Софье я вообще старался не попадаться на глаза. Чего лишний раз мельтешить, ей, горемыке, поди-ка еще муторнее чем мне. И я нарезал вокруг да около, как голодный лис возле курятника, испивая до дна чашу маетного ожидания. Я знал, что именно так и надо. И еще я знал, что если детей не приведут – мы с Софьей больше никогда не увидимся. Я просто не смогу поднять на нее глаз, не смогу переступить через ее порог, не смогу вымолвить ни единого слова – ни в свою вину, ни в свое оправдание. Я просто исчезну, провалюсь на месте или убегу – куда глядят глаза, в леса, в горы, в чисто поле, в туманы и росы и загибну там, и пропаду. Ибо даже ломаный стертый грош будет слишком высокой ценой за всю мою жизнь, за все произнесенные мной слова и совершенные поступки. В первый раз в своей жизни я чувствовал твердую цену данному мной обещанию.

А время уже подходило. И чем выше в гору забиралось солнце, тем тяжелее становился камень в моей груди. И я уже как пьяный мотылялся взад и вперед и горе черной жабою разевало надо мной пасть. И в момент самого невозможного отчаянья, вдруг на тропке, на спуске из Нагорной, среди репьев и лопухов замелькали, пока еще далекие и слаборазличимые светлые пятна. Вроде как детские головки. А потом стали видны и силуэты спускавшихся за ними взрослых. И от сердца отлегло.

Когда родители, по-старомодному нарядные: женщины в холщовых сарафанах и платках, мужики в чищенных, чуть не до колена сапогах и кургузых пиджачишках, заметно робея и цепко держа за ручки детей спустились с тропки и сгрудившись закрестились я тотчас отступил в тень, подальше, с глаз долой. И так, исподволь, из-за поленницы, тайком я и наблюдал за этой процессией. Что за слова я шептал, что за заклятья, как колдовал и священнодействовал, мне уже не упомнить. Но нервы мои, вытянувшись в невидимую леску, подтягивали и подтягивали улов к берегу. Рыбка повиливала пестрыми плавниками, скользила нехотя и одновременно с любопытством к школьным дверям, как к горловине рыбацкого садка. Федоса, самой крупной щуки, пока видно не было. И это было и хорошо и плохо одновременно.

С одной стороны он не мог сразу же, сходу, подвергнуть критике все мероприятие, не мог воздействовать на свою паству, не смущал ее, а с другой, он мог не прийти, потому, что уже для себя решил, что все это баловство и чепуха. Как бы то ни было, оставалось только ждать.

Вот процессия, двуперстно крестясь, остановилась перед распахнутой калиткой, вот вошла во двор, опять остановилась, закрестилась истово, и, наконец, в третий раз перекрестившись, уже перед крыльцом, взошла на него. Тотчас распахнулась дверь и на пороге, приветствуя дорогих гостей, в скромном наряде, с убранными под платок волосами, появилась Софья.

И по мере того, как дети с родителями исчезали за дверями школы, у меня на душе становилось светлее и легче. Я выполнил свое обещание, я сдержал свое слово. Теперь оставалось только держать кулачки за Софью. Уж ты не подведи, родная. Сделай так, чтобы они пришли к тебе еще раз. Какая же это все-таки неблагодарная, но благородная профессия – учитель. Воистину это призвание. Без призвания нечего в ней делать – и сам измаешься, и детей измучаешь. И я всей силой души сейчас желал, чтобы учительство оказалось Софьиным призванием. Чтобы он смогла пробить броню косности и невежества, убедить этих людей в необходимости знаний. На все про все у нее один урок. Второго, если что-то пойдет не так, уже не будет. И потому – помогай ей бог!

В волнении, но уже не за себя, а в том торжественном волнении, которое охватывает людей от сопричастности к какому либо важному событию: грандиозному ли параду, церемонии награждения, а то и первому походу детей в школу, да, пожалуй что именно в таком вот умильном волнении, будто привел собственных детей, я стоял под распахнутым окном класса, в тени куста, и, вытянув голову, наблюдал – что же там внутри.

Класс, и я не без гордости заметил, что моими стараниями, блистал эдакой скромной сельской новизной – чисто выбеленные стены, добела отскобленные половицы, аккуратные ряды парт, свежевыкрашенная доска. Все в нем выражало простоту и строгость. Видно было, как передались эти чувства родителям и они стояли, сгрудившись, около входа и уже без опаски, но с почтением взирали на Софью. Она же стояла у доски, с кротким но одухотворенным взором на бледном челе.

Лиц детей мне отсюда не было видно. Лишь только макушки, ершистые у мальчиков и покрытые платками у девочек покачивались и вертелись из стороны в сторону.

Наконец, Софья заговорила:

- Здравствуйте дети, здравствуйте дорогие родители. Я приветствую вас школе, том месте, где люди получают знания. И, хотя здесь не храм, но здесь, как и в храме, воспитывают душу, помогают ей быть лучше, чище и добрее. Здесь приветствуются скромность, прилежание и взаимоуважение. Поэтому, как и в храме, прошу мужчин снять головные уборы.

Мужики тут же, в смущении, убрали шапки долой.

Софья продолжила.

- Школа дает людям знания, но не дает мудрости. Знания делают ум послушным, но не дают смирения. Поэтому, чему бы в школе не учили, от этого не будет пользы, если не будет воспитания. А воспитание возможно только через участие в нем родителей, только через их прямое содействие. В этом их богом данная роль. Поэтому, я надеюсь, что мы вместе, сообща будем вести вас к самостоятельной жизни. Я через знания, родители через воспитание.

- А на што это надо-то? – вдруг подал голос один из родителей, худощавый рыжий мужичок с тонкой бороденкой. Он с самого начала был какой-то суетливый, нетерпеливый, козлистый. Будто имел какое-то задание и спешил его исполнить. – Мы ить поди и сами чад грамоте обучить могем. Штобы, значит, книги-те старые, святые читать. Более то нам и не надо. Мы ить от мира боронимся. Пошто нам мирско учение?

- Старые, святые книги читать нужно обязательно, - спокойно, как будто ожидая этого вопроса, ответила Софья, - в них скрыта великая мудрость, в них скрыта непреложная истина. Вот вы, какую книгу читали последний раз? – она обратилась все к тому же мужику.

- Дак, это, известно каку, на радениях даве Творения Ефрема Сирина.

- Сами?

- Не-е. Наставник читат, да растолковыват. Я к толкованию не призван.

- Ну, это на радениях. А дома вы читаете, есть у вас книги?

- Ефремова книга, говорю же... даве - Мужик забормотал собирая в охапку, как пьяный жмет гармонь, слова.

- И вы ее прочитали всю?

Мужик еще больше смутился. Видимо разговор пошел не по написанному сценарию.

- Да ково там всю. Ей-от всей у нас в избе и нету. Список только молитв Ефремовых. Сама-от книга у Федоса хранится. Её ж ежели всем давать читать истреплется ведь...

- То есть у вас список с книги, некоторые молитвы, так?

- Так оно и есть, верно говоришь.

- А на каком языке список ваш?

- Чего?

- Языком каким список написан?

- Дак известно на каком, на русском языке, не на басурманском, чай. – Гордо заявил мужик.

- В таком случае, хочу вам доложить, - кротко улыбнулась Софья, - что святой Ефрем Сирин творил свои произведения на Сирийском и Греческом языках!

- Ну? Врешь поди. – Изумился мужик. Остальное собрание зароптало и зашепталось.

- Ефрем Сирин потому и прозван Сирином, что жил, проповедовал и служил господу в стране Сирии и создал большинство своих произведений, их кстати больше тысячи, на сирийском языке. Потом, попав на Русь, эти произведения были переведены знающими людьми на церковнославянский язык, а с него уже, в многочисленных списках на русский, ибо церковнославянский, к сожалению, теперь уже мало кто понимает.

Мужик досадовал и озадаченно тер бороду. Видно было, что план его провалился, он был к такому повороту не готов, но возразить ничего не мог. Учительница говорила простые и правильные вещи.

- Скажите мне, - Софья обратилась уже ко всей аудитории, к взрослым и детям, - могли бы вы сейчас читать творения Ефрема Сирина, равно как и творения других почитаемых святых, если бы те, кто записывал за ними их речи, потом переводил их с языка на язык, переносил на бумагу, составлял в книги не обладал большими знаниями.

- Неееет, - сначала робко и тихо, постепенно нарастая загудели дети, а за ними согласно закивали родители. - Это ж каку голову надо иметь... Слыхала, больше тыщщи, сказыват, творений у Ефрема...- гулял по толпе восхищенный шепоток.

- А может быть сам святой Ефрем Сирин не обладал никакими знаниями, а просто взял и из головы пустой создал свои творения?

- Господь! Господь-от на што! - Торжествующе возопил мужичок.

- Вы хотите сказать, что Господь, умилившись Ефремовой святости, не взирая на отсутствие у него дюжего ума вложил в него знания? - Хитро спросила Софья.

Мужик уловил хитринку.

- Без Господа не обошлось дак... Господь мудр, а мы аки дети неразумны перед им... Ересь наводишь. Ефрем - святой. Его рукой господь водил. Господь в него и мысль вселял.