Взорванная тишина - Владимир Рыбин

— А, Верин ребенок?!

Перед ним стояла подруга Веры Нина Корниенко, насмешливо улыбалась. Когда-то они дружили, когда-то ходили в кино, сидели там, прижавшись плечами. Бабы говорили, что они, как два сапога, — всегда вместе. Но, как видно, не всякие два сапога — пара. Как-то Нина увидела его с другой — и с тех пор в кино вместе они уже не ходили.

— А, баба Нина! — мстительно сказал Гошка.

Нина была на два месяца старше. Прежде на это прозвище она обижалась, а теперь только засмеялась снисходительно.

— Мне кажется, что разница в возрасте увеличивается — такой ты беспомощный. На месте Верки я б тебе устроила веселую жизнь.

— Я зарабатываю столько, что тебе и не снилось. Дай бог загашник.

— Твоего загашника на передачи не хватит.

— Придержи язык!

Нина расхохоталась.

— Вот если бы ты на себя так прикрикнул, может бы, одумался?

— Не беспокойся, не пропадем.

— Это пусть Верка беспокоится. Жалко ее, дуреху.

— Погоди, скоро у меня все будет.

— Все или ничего? Узнаю́ старые песенки.

— Дело беспроигрышное…

В фойе выбежала Вера, как всегда сияющая при виде братика. Гошка отвел ее в сторону, сказал, что очень любит, но будет любить еще больше, если она сегодня уйдет ночевать к Нинке или еще к кому-нибудь и придет домой не раньше чем завтра после работы. Но, всегда такая сговорчивая, Вера вдруг заупрямилась.

— Пограничник твой придет, да? — догадался он.

Вера кивнула и расплакалась. В другой раз Гошка все бы для нее сделал, потому что с детства не мог видеть, как сестра плачет. Но теперь у него не было выхода. И он повысил голос; заговорил раздраженно, что не ожидал такого предательства от родной сестры, от разлюбезного Верунчика, которую так хвалил всем своим друзьям. И вот — благодарность!

Ему самому верилось в искренность своего гнева. А она смотрела на него круглыми глазами, словно впервые видела.

— Почему ты на меня кричишь?

— Как не кричать, когда ты такая.

— Какая?

— Такая… — На язык навертывались только грубые слова из уличного обихода. Как ни зол был Гошка, но произнести их не мог. Вера для него была все-таки лучиком, пусть не путеводным, но единственным. Он еще не понимал, что только этот лучик сохраняет в нем надежду на будущее. Он не понимал этого, но чувствовал, что не может, не должен сам погасить его одним из тех знакомых и обыденных, но слишком жестоких для нее слов.

— Зачем тебе это? — спросила она обессиленно.

— Может, у меня вся жизнь пойдет иначе.

— Ты… полюбил?

Ослепленной, ей верилось, что это счастье приходит к каждому.

— Да, — обрадовался он своевременной подсказке. — Есть одна… идея.

— Разве я помешаю?

— Думаешь, все такие, как ты?

— Не обижай ее…

Многие говорили Вере, что она не похожа на других девушек, что большинство — не таких строгих правил. Она не позволяла себе быть иной, но уже соглашалась, что нельзя судить всех одинаково.

— Ладно, — вздохнула Вера. — Если он придет, скажи, что это ты упросил меня. Не обманывай. Обещаешь?

— Конечно.

Гошка похлопал ее по плечу и выскочил за дверь, ни на кого не глядя, опасаясь встретиться глазами с Ниной.

Вбежав домой, он выдвинул стол на середину Вериной комнаты, накинул белую скатерть, чтобы все чин чином, вынул бутылки, поставил, на керосинку кастрюлю с картошкой, нарезал колбасы. Когда кончил, было уже пора идти на морвокзал.

Греки стояли возле пивного ларька и походили на обычную компанию «соображающих» портовых работяг. Но если те в своей целеустремленности никого и ничего вокруг не видят, то Кастикос был зорок, как вахтенный матрос, еще издали завидел Гошку и пошел к нему, широко разводя руками в приветствии.

— Это Франгистас, — сказал, показывая на худосочного грека, чем-то напоминавшего Дрына. — Это Доктопулос, знакомый.

Гошка вел Доктопулоса, как лучшего друга, обняв за плечо, и все говорил о своей любимой улице, расхваливал город и порт, забыв, что грек почти не понимает по-русски. Кастикос и Франгистас шли позади, согнувшись, засунув руки в карманы, и Гошка, оглядываясь, с удовольствием отмечал, что они совсем неподозрительны, похожи на обычных подгулявших моряков, возвращавшихся на свое судно.

Дома Кастикос проворно обежал квартиру, оглядел все — от Вериного столика под зеркалом до кухонных кастрюль, как-то походя вынул и поставил на стол пузатую бутылку с длинным горлышком.

— Коньяк, презент.

И снова пошел от окна к окну, оглядывая стены, двери с таким видом, словно собирался здесь жить.

Гошке надоело ждать, когда он остановится, постучал вилкой по звонкому горлышку бутылки.

— Прошу дорогих гостей. Чем бог послал.

— О, бог, бог! — обрадованно закивал Франгистас, и сразу пододвинул стул, и ловко подцепил длинным пальцем несколько ломтей колбасы.

Света не зажигали. Гошка стоял у окна, вытянув шею, смотрел поверх белых занавесок. За заливом над цементными заводами стлался розовый дым. Бухта была черной и шершавой от волн. С гор клочьями ваты сваливались ошметки туч. Там, у заводов, багрово сверкали стекла отраженным закатным солнцем. Гошка зажмурился, медленно повернулся от окна, спросил:

— Когда вы… уходите?

— Утром, — быстро ответил Кастикос.

— Точно узнал?

— Точно, точно.

Он открыл глаза и удивился странной освещенности комнаты. Дым сигарет, стлавшийся над столом, был коричневым. Кастикос с темным фиолетовым лицом стоял в рост, раздвигал тарелки.

— Бизнес, — сказал он и начал выкладывать на стол какие-то тряпки. — В Греции это — бизнес, здесь — нет.

— Да ладно тебе! — Только что собиравшийся говорить о том жег Гошка почему-то вдруг сердито отмахнулся: — Греция, Греция. Что в твоей Греции?

— Море, яхта, девочка.. А песня! — Кастикос вытянул толстые губы, чмокнул и расплылся в улыбке.

— Подумаешь! Вот у нас — песня! Зыкина приезжала. Как выйдет вся в серебре, а другой раз — вся в золоте да ка-ак крикнет — все лежат.

— В Греция тоже.

— Чего тоже?

— Все будет. Надо хотеть.

— С тобой захочешь! Небось обдерешь за услугу.

— Ноу-ноу! — Кастикос энергично замотал головой. — Нет деньги. Дружба. Понимай? Мы будем други. Ты — бизнес, я — бизнес, вместе — богатость Греция.

— Для меня дружба — первое дело, — обрадовался Гошка. — Понимаешь? — он поморщился, вспомнив, что валюта, которую собирается прихватить с собой, не вся его. Чтобы проглотить застрявшую в горле тоску, хлебнул из стакана. И подумал, что только по дружбе, без платы, — дело ненадежное. — Вот ты, — сказал, ткнув пальцем в Доктопулоса, — получишь двести, а вы оба — по сотняге. Дайте-ка ваши пропуска!

— Зачем? — насторожился Кастикос.

— Туго ты, брат, соображаешь. В нашем деле это снижает проценты, заруби на своем длинном носу.

— Соображать — твой дело. Ты — рисковать.

— А ты не рискуешь?

— Я ухожу, ты — остаешься.

Как ни пьян был Гошка, а все же заметил, что Кастикос вдруг переменился, то был подобострастен, а то стал настороженно-хитроватым, что-то прикидывающим. По привычке, выработанной общением с иностранцами, решил, что тот просто набивает цену.

— Не поскуплюсь. А вот насчет риска — я должен быть уверен, что ты тоже готов. Один за всех, все за одного. Равенство. Понятно?

— Понятно! — засмеялся Кастикос и похлопал Гошку по плечу.

— А если не понятно, то надо — зад об зад и кто дальше прыгнет. У нас равенство. — Он показал на окно и недобро усмехнулся. — Во всем равенство. Так-то, дорогой греческий товарищ. Давай пропуск на судно. Тот самый; что получил у пограничников. И своим барбосам скажи, чтобы выкладывали. — Он взял протянутые греками картонки в пластмассовой обертке, развернул веером, как карты, подул на них и выдернул одну. — Скажи, пожалуйста, за такую фитюльку — четыреста тугриков. — С пропуском в руке Гошка обошел стол, поднял под мышки совсем обмякшего Доктопулоса, поправил на нем галстук. — Скажи, там, на фотографии в твоем паспорте, который сейчас у пограничников, ты на себя похож?

— Похож, похож, — ответил за него Кастикос.

— Красавец! — Он прислонил грека к стене и встал рядом.

— А мы похожи?

— Похожи, похожи! — Кастикос вскочил с места, забегал по комнате, что-то возбужденно начал объяснять своим приятелям.

— Значит, так, уточняю задачу, — сказал Гошка. — Мы меняемся одеждой, и вы двое поведете меня на судно, на своего «Тритона», как пьяного. Вместо него. Пограничники могут и не заметить, поскольку мы вроде бы похожи, а на дворе ночь и такой ветрище. Вы доставите меня в каюту и будете сторожить, чтобы кто из команды не застукал раньше времени. Потом в каюту придут пограничники проверять паспорта. Мы будем сидеть и пить, чтобы рожи наши были ни на что не похожи. Я будто совсем пьян, а вы — еще ничего, будете разговаривать. И улыбайтесь. Ты, Кастикос, поднесешь пограничнику. Он откажется, а ты обижайся, про дружбу говори. Тогда быстро из каюты выкатятся. Я их знаю: пограничники угощений боятся, как черт ладана.