БЕЛЫЙ РАБ - РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ

Управляющий приказал нам соорудить носилки из веток и перенести ее к нему в дом. Мы повиновались. Не успели мы переступить порог его дома, как он надел на шею несчастной женщины тяжелую цепь, которую прикрепил к толстой балке под потолком. Ее обморочное состояние, по его словам, было чистейшим притворством: стоит ему отвязать ее, как она немедленно вскочит и побежит вслед за своим мужем.

Затем нам приказали пуститься в погоню за Томасом. Мы разошлись в разные стороны, делая вид, что усердно ищем его во всех концах леса. Но, за исключением объездчика и еще двух или трех подлых трусов, надеявшихся заслужить милость управляющего, никто, разумеется, и не пытался найти его.

Почти сразу за изгородью, ограждавшей возделанные поля, начиналось болото, поросшее камышом, кустами и каучуковым деревом. Пробираясь между кустами, я вдруг увидел Томаса, Он стоял, опираясь о древесный ствол. Когда я приблизился к нему, он положил руку мне на плечо.

- Что они сделали с Анной? - спросил он, и голос его дрогнул.

Я постарался, как мог, скрыть от него правду и ничего не сказал об истязании, которому подвергли Анну. Но я попытался дать понять Томасу, в каком бешенстве сейчас мистер Мартин, и посоветовал моему другу не показываться ему на глаза, пока тот не успокоится. Я заверил Томаса, что найти его вряд ли удастся.

Вскоре нас всех созвали и велели вернуться к работе. Я поспешил как можно скорее справиться со своим заданием и направился к себе, чтобы приготовить немножко еды и отнести ее несчастной Анне.

Я застал Анну там, где мы ее оставили, - в вестибюле дома, закованной в цепи. Судя по ее стонам, она уже пришла в сознание настолько, что могла ощущать боль. Она жаловалась, что цепь, охватывавшая ее шею, причиняет ей острую боль и мешает дышать. Склонившись к ней, я попытался хоть сколько-нибудь ослабить цепь, но в это время на пороге появился управляющий. Он резко спросил меня, что я здесь делаю и по какому праву путаюсь в дела этой девки; затем грубо приказал мне убираться вон.

Я хотел оставить ей принесенную мною еду, но он запретил мне это, со злостью добавив, что голод в течение нескольких дней научит эту подлую девку впредь лучше вести себя.

С тяжелым сердцем я удалился, унося с собой то немногое, что мне удалось собрать для нее.

Как только стемнело, я кружным путем, стараясь пройти незамеченным, пробрался к убежищу Томаса, которое разыскал без особого труда.

Он осыпал меня вопросами о своей жене, и на этот раз я не решился скрыть от него печальную правду. Он был страшно потрясен и временами плакал, как ребенок.

Минутами он пытался овладеть собой и твердил какие-то цитаты из священного писания, но природа одерживала верх, и, забыв о своих религиозных принципах, он снова разражался безумными проклятиями, осыпая ими жестокого управляющего, и вел себя как человек, охваченный страстной жаждой мести. Он винил себя за то, что сам пробудил ярость Мартина, и мысль, что его любовь и стремление защитить Анну только ухудшили ее положение, жестоко мучила его.

Наконец, после бесплодных усилий совладать с собой, он отдался бурному порыву гнева и боли. Угрозы и проклятия срывались с его уст. Долго не мог он успокоиться.

Когда Томас немного пришел в себя, мы принялись обсуждать, что делать дальше. Я знал, что управляющий неистовствует, и слышал, как он говорил о том, что если подобное проявление непокорности не будет примерно наказано, оно повлечет за собой такие же поступки среди рабов на соседних плантациях. Тем не менее я был уверен, что мистер Мартин не осмелится лишить Томаса жизни. Здесь, и только здесь, существовала граница, которую не смел преступить никакой управляющий. Но я знал и то, что мистер Мартин не только имеет право, но и намерен подвергнуть непокорного раба истязаниям в тысячу раз более мучительным, чем предсмертная агония.

Я считал поэтому, что Томасу следует бежать. Ведь даже в том случае, если его поймают, наказание, которое он понесет, будет не более жестоким, чем то, что предстоит ему сейчас, если он сдастся добровольно.

В первую минуту мой совет, казалось, пришелся ему по душе. В глазах его сверкнули отвага и решимость, которых я до сих пор никогда не подозревал в нем. Но это длилось лишь мгновение.

- Анна в его руках, - проговорил он. - Я не могу ее покинуть. А она… нет, у бедняжки никогда не хватит смелости бежать вместе со мной… Нет, Арчи, нет! Я не могу покинуть жену…

Что я мог ему ответить? Я понимал весь ужас его положения и был побежден его доводами. Зная, что спорить бесполезно, я молчал.

В течение нескольких минут он казался погруженным в свои мысли. Взор его был устремлен в землю. Наконец, словно очнувшись, он объявил мне, что решение его непоколебимо: он отправится в Чарльстон и попытается обратиться с жалобой к генералу Картеру.

По всему тому, что мне приходилось слышать о генерале, я не склонен был возлагать надежды на его справедливость и великодушие. Я понимал, однако, что у Томаса другого выхода нет, и не стал возражать.

Торопливо проглотив принесенную мной еду, он решил немедленно двинуться в путь. За время нашего пребывания в Лузахачи ему лишь раз пришлось ходить в Чарльстон. Но у него была прекрасная зрительная память, и я не сомневался, что он доберется до цели.

Вернувшись к себе в хижину, я улегся, но уснуть не мог: я думал о Томасе, о его путешествии и о тех немногих шансах на успех, которые могли у него быть. Как только рассвело, я отправился на работу. Владевшее мной возбуждение словно подгоняло меня, и я справился со своим делом значительно раньше моих товарищей. Когда я возвращался к себе, мимо меня промчалась карета. В ней сидел генерал Картер, а на запятках, где полагается стоять выездному лакею, - сидел закованный в цепи Томас.

Подкатив к дому управляющего, генерал немедленно послал за мистером Мартином, который, с бичом в руке, сопровождаемый своей охотничьей собакой, с самого утра ушел в лес в поисках беглеца.

Генерал приказал, чтобы все рабы собрались перед домом.

Наконец появился и мистер Мартин.

- Вот, сэр, - едва увидев его, громко произнес генерал. - Я привез вам беглеца. Представьте себе: этот наглец явился ко мне в Чарльстон и позволил себе жаловаться на вас! Однако из его же собственных слов видно, что он тяжко провинился и допустил непозволительно дерзкую выходку. Вырвать хлыст из рук управляющего! До чего дойдет дело, если подобные прохвосты станут позволять себе такие бунтовщические действия! Дай им только волю - всем нам перережут глотку! Поэтому я ему даже не дал договорить и заявил, что готов простить многое, но только не дерзость по отношению к управляющему. Я проявил бы меньшую строгость, если б дело касалось лично меня. Но задеть моего управляющего!… Потому-то я и поспешил привезти вам его, хоть и рискую схватить лихорадку, ночуя здесь в такое время. Этого прохвоста следует хорошенько выпороть. Слышите, мистер Мартин? Я приказал созвать сюда всех рабочих, чтобы они присутствовали при наказании. Это пойдет им на пользу.

Мистер Мартин, как тигр, накинулся на свою жертву…

Мне не хочется описывать здесь еще одну страшную сцену истязаний, обычным орудием которых в Америке ежедневно служит плеть. Пусть тот, кто пожелает создать себе о них более ясное представление, пробудет полгода на любой из американских плантаций - он быстро поймет, что сложные пытки, применявшиеся инквизицией, были излишним изобретением: в качестве орудия пытки можно вполне удовлетвориться плетью.

Хотя тело Томаса и было истерзано и он несколько раз во время избиения лишался сознания от потери крови - он выдержал пытку как герой. У него хватило сил не просить пощады, и он не издал ни одного стона. Не прошло и нескольких дней, как он уже был на ногах и работал, как всегда.

Но не так обстояло дело с его женой. Хрупкая и еще не вполне оправившаяся от родов, она после перенесенных пыток и голода долго хворала. У нее вскоре началась какая-то нервная лихорадка, окончательно лишившая ее сил, а также и желания поправиться и жить. Она потеряла аппетит, не хотела принимать пищи. Ее крохотный ребенок таял на глазах. Вскоре он умер, и Анна пережила его на каких-нибудь две недели.

Во все время болезни помощь Анне оказывала только полуглухая и почти совсем слепая старуха. Томас, которого, разумеется, заставляли по целым дням работать, однажды вечером, вернувшись с поля, нашел ее уже мертвой.

Один из самых подлых надсмотрщиков на плантации, с помощью доносов старавшийся заслужить доверие мистера Мартина, был в то же время единственным священнослужителем и проповедником на плантации. Он был большой мастер разыгрывать ту лицемерную комедию, которую невежественные и суеверные рабы называют "выполнением обрядов религии". Этот человек явился к убитому горем мужу Анны, выражая желание помочь ему при совершении погребального обряда. Томас был достаточно умен, чтобы не поддаться на удочку такого лицемерия и ханжества. Он хорошо знал этого негодяя и глубоко презирал его. Он отказался от услуг доморощенного проповедника и, указав на меня, добавил, что нуждается лишь в помощи своего друга, чтобы предать земле тело несчастной женщины. Он хотел еще что-то сказать, но мучительное горе сжало его сердце, и голос сорвался. Он глухо зарыдал.