БЕЛЫЙ РАБ - РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ

Заметив, что я опечален, спутники мои прервали пение и, выразив в скупых словах свое сочувствие моему горю, продолжали беседовать между собой вполголоса. Меня очень тронуло их внимание, но мне не хотелось, чтобы мое горе омрачало те немногие светлые часы, которым, быть может, не суждено было повториться в их тяжелой жизни. Я сказал им, что их веселье одно только и способно рассеять мою грусть, и хотя сердце мое разрывалось от муки, я попытался улыбнуться и затянул песню. Они стали подтягивать, и вскоре смех и песни снова зазвучали со всех сторон. Шумные проявления их веселости позволили мне замкнуться в себе.

Мною овладели такие естественные для человека чувства. Мне дороги были моя жена и ребенок. Если б смерть вырвала их из моих объятий или мы были бы разлучены в силу роковой и неизбежной причины, я оплакивал бы их, и боль моя не была бы напоена такой горечью. Но если самые священные узы - узы, связывающие супругов, связывающие отца с его ребенком, - порываются по воле кредитора, да еще кредитора чужого человека, если тебя заковывают в цепи, вырывают из привычной обстановки, волокут на продажу лишь во имя того, чтобы покрыть долги человека, называющего себя твоим господином… Эта мысль поднимала в моем груди волну едкой ненависти и жгучего возмущения против законов страны, допускающих подобные порядки.

Но как ни тяжелы бывают подчас переживания человека, в конце концов наступает успокоение. Минует острый приступ отчаяния, а затем все входит в обычную, будничную колею. Я испытал это на себе. Постепенно стихли муки бессильной ярости, уступив место тупой тоске, ни на мгновение не позволяющей забыть о себе - слишком глубоки были ее корни, и выкорчевать их было невозможно. Лишь изредка под влиянием внешних впечатлений я забывал о ней на мгновенно, но затем она с новой силой овладевала моей душой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Мы прибыли, наконец, в Чарльстон, столицу Южной Каролины. Нам предоставили возможность несколько дней отдохнуть, чтобы мы могли оправиться от длинного и тяжелого пути. Как только мы несколько пришли в себя, нам выдали новое платье и привели в приличный вид: мы должны были произвести хорошее впечатление на покупателей. Затем нас отвели на невольничий рынок и выставили напоказ.

Женщины и дети были в восторге от своей новой одежды. Казалось, они наслаждались новизной своего положения, и глядя, с каким усердием они стараются найти себе нового хозяина и быть проданными за возможно более высокую цену, можно было подумать, что вся прибыль от их продажи поступит в их пользу.

Как и большинство моих спутников, я был куплен генералом Картером, одним из самых богатых плантаторов в Южной Каролине. Он владел поистине княжеским состоянием. Нас немедленно отправили на одну из его плантаций, расположенную поблизости от города.

Обширная низменность, занимающая более половины всего штата, тянется от Атлантического океана далеко вглубь страны. Это безрадостный негостеприимный край, с которым вряд ли что на свете может сравниться. Всюду, куда ни кинуть взор, бесконечная иссохшая песчаная равнина, поросшая сосновым лесом. Эта местность носит выразительное название "Pine Barrens", что на местном красочном диалекте означает "пустыня, поросшая сосняком". Нигде ни холма, ни возвышенности. Равнина поднимается над уровнем моря всего на каких-нибудь несколько футов. Редкие прямые стволы сосен, подобные стройным колоннам, рвутся ввысь. Они почти лишены ветвей и только увенчаны причудливо переплетенными узлами веток с длинными сухими иглами. Морской ветер, шурша иглами, то жалобно стонет, то рокочет подобно водопаду или разбивающимся о скалы волнам. У подножия этих деревьев не видно никакой другой растительности, кроме вечнозеленых низкорослых пальметто или редкой сухой травы, которой летом питаются полудикие стада и среди которой зимой издыхают от голода. Стволы сосен почти не заслоняют вида на этот однообразный пейзаж. Кое-где песчаная поверхность прорезается болотами, густо поросшими всякой растительностью и почти недоступными для человека. Здесь растут лавры, водяные дубы, кипарисы и другие высокоствольные деревья. Черный мох обвивает их стволы и побелевшие ветви и ниспадает длинными траурными фестонами.

Широкие реки с низкими берегами пересекают эту печальную равнину. Весной и зимой, в период проливных дождей, они вздуваются, выходят из берегов и еще увеличивают полосу болот, ядовитые испарения которых заражают воздух. Но даже и там, где местность несколько выше, почва остается такой же бесплодной: это - множество песчаных кочек, набегающих друг на друга и напоминающих дюны. Местами почва настолько неплодородна, что и сосна отказывается расти на ней и лишь изредка попадаются чахлые карликовые дубы. Кое-где - один лишь зыбучий песок, не дающий пищи даже и кустам.

И все же, как ни бесплодна эта земля, но инициатива, предприимчивость, неразрывно связанные со свободой, могли бы заставить большую часть ее приносить плоды, тогда как расточительское и дорогостоящее рабовладельческое хозяйство использует лишь узкие полосы, тянущиеся вдоль рек, а остальная земля остается необработанной.

Описанное нами выше ни в какой мере, однако, не подходит к той части побережья, которая простирается от устья реки Санти до Саванны и вдается местами на двадцать-тридцать миль вглубь страны. Это цепь маленьких островков, прославленные "Sea-islands", снабжающие хлопковые рынки. Берег, отделенный от этих островков бесчисленными узкими проливами, весь изрезан множеством маленьких бухточек; некоторые из них довольно глубоко вдаются в материк. Берега островков со стороны океана кажутся возвышенными, но сторона, обращенная к материку, по большей части покрыта болотами.

Красота этого берега и тянущихся вдоль него островков поразительно отличается от остальной южнокаролинской низменности. Всюду, куда хватает глаз, видны ровные, великолепно обработанные поля, которые во всех направлениях пересекаются ручьями и реками. Дома плантаторов в большинстве случаев представляют собой красивые здания, построенные на возвышенностях. Они окружены подобранным с изысканным вкусом кустарником и великолепными тенистыми деревьями. Живут в этих домах только зимой; летом их покидают, спасаясь от скуки и однообразия - неизбежных спутников безделья и лени. Господ плантаторов пугает и зараженный миазмами воздух, особенно вблизи рисовых полей. Все эти аристократы перебираются обычно в Чарльстон или в северные города и курорты и здесь стараются превзойти друг друга в головокружительной роскоши и безумном расточительстве.

Плантации на все это время целиком отдаются в руки управляющих и надсмотрщиков. Они и их семьи тогда составляют почти все свободное население края.

Рабов здесь в десять раз больше, чем свободных граждан, и весь этот живописный и богатый край служит только для того, чтобы доставить нескольким сотням семейств возможность жить в ослепительной роскоши и безделье, превращающем их в бесполезный груз для общества и тяготеющем над ними самими.

А для того, чтобы они имели эту возможность, сотни тысяч человеческих существ должны жить в условиях безмерного унижении и нужды…

Наш новый хозяин, генерал Картер, был одним из самых крупных богачей среди этих американских вельмож.

Плантация, куда нас направили, носила название Лузахачи и, несмотря на свои большие размеры, составляла лишь часть его обширных владений.

Мне, прибывшему из Виргинии, многое здесь - и природа и обычаи - казалось странным, новым и непривычным. Мы все, и товарищи мои и я, были приучены к тому, что нам ежедневно выдавалась небольшая порция мяса; здесь же полагалась только похлебка из кукурузы. Эта похлебка без всякой приправы казалась нам безвкусной, пресной и малопитательной. Мы были здесь чужие и, не зная местных обычаев, не были знакомы с приемами, к которым прибегали здешние рабы, чтобы пополнить свой скудный паек. Нам оставался только один путь: попробовать, рассчитывая на его великодушие, обратиться к самому хозяину.

Случилось так, что недели через две после нашего прибытия генерал Картер прискакал в сопровождении нескольких друзей из Чарльстона в Лузахачи. чтобы взглянуть, как идет жатва. Мы решили использовать этот приезд и попросить генерала немного улучшить наше питание. При этом, однако, заранее было решено, что мы будем как можно скромнее в наших требованиях, чтобы не получить отказа.

После долгих споров и размышлений мы решили попросить, чтобы в похлебку для вкуса прибавляли немножечко соли. К этой роскоши нас приучили в Карльтон-Холле. В Лузахачи нам выдавали только по мерке маиса в неделю.

Товарищи попросили меня обратиться к хозяину от нашего общего имени, и я с готовностью обещал им выполнить их поручение.

Когда генерал и его спутники поровнялись с нами, я выступил вперед. Он резко спросил, почему я оставил работу и что мне надо.