Иероглиф - Михаил Савеличев

— Будете кофе? — спросила Ольга, которую я не Любил. Была она ненамного старше нас с Альфиром, нo не в пример нам сильно обременена мужьями, детьми и подсобным участком. Училась она тоже на кaфeдpe астрономии, но сюда приехала как декабристка — вслед за своим суженым.

Астрономы — люди по жизни в некотором роде не от мира сего (именно поэтому в армии, боясь насмешек, я уклончиво называл себя физиком, принципиально не искал себе пару у себя на кафедре и не удивлялся, когда меня путали с астрологом или, вообще, сомневались в существовании такой профессии), из-за чего их плотность в размере двух человек на отдельно взятую семью была гораздо выше критической, и такие браки, как правило, распадались. К счастью, как здравомыслящая женщина, научной деятельностью Ольга никогда не собиралась заниматься, да и второй муж, кажется, был далек от дел небесных и, по слухам, путал Проксиму Центавра с Венерой Праксителя.

Работала она у нас в экспедиции, готовя наездами проявочные растворы и макароны, проявляя накопившиеся пластинки, которые я ленился обработать, подозревая их невысокое качество, да убиралась в лаборатории. Дни ее появления на горе удивительно совпадали с днями на которые приходились максимумы блеска моей переменной, и я всерьез стал подумывать над тем, так ли уж неправ в своих поисках мировых резонансов наш дражайший Костя Бурдинский, переехавший сейчас на ПМЖ в здание Цейсс-1000 и спавший там в обнимку со спектрографом.

За что же я ее не любил — непонятно и для меня самого. Может дело все в тех же резонансах? Во всем остальном она была женщиной приличной.

Ольга пошла делать кофе, а я подсел к похрапывавшему Альфиру и потряс его за плечо.

— Ночью понаблюдать хочешь вместо меня? — быcтро спросил я его, в надежде, что спросонья он согласится на все, в том числе и на бессонную ночь.

— Горю желанием, — сказал, зевнув и потягиваясь, Альфир. — Ты мне только все там установи, наведи и скажи что делать.

Я с сожалением понял, что если не хочу отвечать на второй извечный вопрос интеллигенции — «Кто виноват?», то не подпущу это восходящее светило отечественной теоретической физики к астрографу и на пушечный выстрел ни в эту, ни в последующие ночи, и даже если свалюсь от горячки и усталости на влажные простыни своей холостяцкой постели, то перед этим постараюсь забаррикадировать от него вход в купол и взорвать ведущую туда железную лесенку.

Если уж у человека теоретический склад ума, то руки у него точно не тем концом вставлены. Однажды Альфир, видимо экзотики ради, вызвался мне помочь в наблюдениях, чтобы было чем похвастать в теплой компании перед девочками. Ночь при этом выдалась как по заказу — тепло, темно, новолуние и никаких облаков. Я планировал отснять пластинок пять, но отсняли мы всего одну, и то Альфир умудрился засунуть ее в кассету не той стороной и неправильно установить фокус телескопа. Пластинку эту он с гордостью повесил в рамке у нас в вагончике, а к астрографу ему больше хода не было.

Впрочем, во всех других отношениях он был человеком приятным, что позволяло нам уживаться на горе вот уже последние полгода. Работа его целиком лежала в высотах чистой науки, не замутненной никакой низменной прикладностью и никакой зависимостью от работы нас, наблюдателей. Неудивительно, что и в горы его занесло по этой причине — подальШ6 от мелочной суеты кафедральных интриг, шибко умных студентов, смазливых студенток и научных статей. Он даже книг сюда не притащил, утверждая, что все нужное у него в голове, а чужие мысли и идеи только мешают личному творчеству.

Пару раз он пытался объяснить мне смысл своей работы, но для этого ему пришлось залезть в такие дебри тензорных уравнений, теории графов и алгебры Ли, что я в ужасе шарахнулся от вороха его рукописей и соврал, что мне все ясно. Впрочем, Альфир обещал, что окончательные уравнения будут просты и понятны не только ему, но еще паре-тройке человек на Земле, в чем я с ним соглашался.

Ольга разлила нам кофе, и мы принялись его прихлебывать, смотря «Программу А» и лениво переговариваясь. Альфир при этом встать не соизволил и вкушал горечь напитка в вальяжной позе патриция или Адама с фресок Микеланджело, что-то при этом чиркая на переплетенном раритетном томе «La Telescope» 1897 года издания.

— Я вам приготовила свежие растворы и проявила оставшиеся пластинки. Только, по-моему, они не получились.

— Спасибо, — кивнул я.

— Скажи, Олечка, — оторвался внезапно Альфир от своей теории. — Что тебя, симпатичную, умную женщину могло привлечь в астрономии? Не пластинки же ты собиралась всю жизнь проявлять?

Я чуть не подавился. То, что он так фамильярначал с Ольгой, меня не удивляло — она, действительно, была симпатичная, и при других обстоятельствах я бы и сам ее так именовал, но, по-моему, лезть в душу женщине было уже слишком. Хотя, если отвлечься от бесцeремонности вопроса, граничащей с хамством, то он задавал по существу и в точку. Я и сам его себе нередко задавал.

— Ну, я пошел, — соскочив с дивана и не дав рта открыть Ольге Борисовне для очередной исповеди нашему личному горному исповеднику, я прошел в библиотеку, подсчитал по «Астрономическому календарю» звездное время (формула у меня постоянно вылетала из головы), взял выдранную из Atlas coils затертую страницу с картами наблюдаемых площадок, журнал наблюдений и, облачившись в фирменный ватник, вышел на воздух.

Солнце зашло, было холодно, а небо все также завораживало россыпями звезд и туманной полосой Млечного пути, в котором так много молока, что он того и гляди замычит, и лишь где-то на горизонте толпилась стайка туч.

Даю руку на отсечение, но девяносто девять и девять десятых из нас пошли в астрономию именно из-за красоты звездного неба. Вряд ли в детстве и раннем, студенчестве мы всерьез задумывались о сложностях теории звездных атмосфер, о либрации Луны, о проблеме скрытой массы и об аккреционных дисках. Нас влекла романтика звездных ночей и все та же, альфирова, чистота и нравственность нашей науки.

Многих потом это подвело, когда вместо звездной романтики нас стали пичкать математическим анализом, Демидовичем, линейной алгеброй и дифференциальными уравнениями. Интегралы и матрицы многие не потянули, а копаться в тонкостях ядерных реакций и поглощений в атмосферах звезд быстро наскучило.

Иных уж нет, а те далече, вздохнул я и, погасив сигарету, стал отпирать дверь в купол Цейсса. Открыв задвижки и прикинув, куда мне нужно смотреть, я cделал запись в журнале, сообщив самому себе, что сейчас 23 часа и 3 минуты, температура воздуха +7С, на горизонте тучи, и, зарядив в кассету пластинку, вставил ее в «казенник» телескопа.