«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав - Евгений Дюринг

что в противоположность древним, пленных уже не продают в рабство. Этот богатый источник дохода питал, например, и первого галльского Цезаря в весьма изобильном размере, отвечавшем его колоссальным личным долгам. Такой доход, наконец-то, совершенно иссяк. Но случилось это не потому, что война сама по себе гуманизировалась, но потому главным образом, что после уничтожения рабства уже не стало возможности, продажи в рабство.

Однако нельзя ставить в счет добровольному гуманному стремлению или религиозным влияниям даже и этой заслуги уничтожения настоящего полного рабства, при котором личность, как таковая, по произволу продавалась, наследовалась или как-нибудь иначе передавалась в собственность, подобно всякой вещи, а не только как в Средние века – вместе с землей. Экономические отношения уже в древности оформились так, что личные освобождения на волю, как выгодные, увеличивались в числе и были даже частыми. От самостоятельного распоряжения частью состояния, специально отделенной к формальному отпущению на волю был лишь один шаг. Довольно часто было в интересах самого господина, вместо того чтобы содержать раба, и без того ставшего самостоятельным, сделаться патроном вольноотпущенника. Таким путем господин мог еще больше обязать вольноотпущенника, сделав его смелее и надежнее в порученных ему делах.

Конечно, не одно указанное нами обстоятельство было причиной того, что рабство постепенно уменьшалось и, под конец, сведено было в романских странах к незначительным остаткам. Но мы излишне высоко оценили бы проявившуюся в истории человеческую природу, если бы стали придавать особенно большое значение прочим поводам и мотивам формального уничтожения рабства. Против подобной попытки говорит тот факт, что на место устраненного рабства античной формы средневековыми народами были установлены иные виды владения людьми и в особенности крепостная зависимость. Форма права или, точнее, бесправия была здесь менее выраженной, а потому и менее ясной; но этот смутный туман в области рабства с его формальной неопределенностью был в некоторых отношениях еще более живучим бременем для человечества, нежели отказ во всяких правах и юридическое уничтожение личности. Чем более институт жесток, чем более он противен праву, тем более можно, при естественном развитии других факторов, рассчитывать на его саморазложение. Стремление несвободных людей к свободе должно выходить тем интенсивнее, чем сильнее контраст между двумя состояниями несвободным и свободным.

Итак, пусть не подсовывают слишком поспешно гуманных мотивов. Даже новое время, несмотря на все афиширование свободы и все провозглашенные права человека, соорудило себе предательский памятник в штатах североамериканской республики. Позор, державшийся в течение ряда поколений, правда, под конец должен был очистить место режиму свободы, по крайней мере по форме; но и этот режим оказывается довольно неустойчивым. Он весьма естественно принимает форму все более обостряющейся расовой борьбы с взрывами, при случае, настоящих сражений и взаимной резни. Лучше всего здесь то, что вся эта проставленная свобода была введена гораздо менее под влиянием гуманных мотивов, чем под давлением эгоизма северных штатов. По чисто экономическим основаниям та область, где хозяйство велось с помощью свободного труда, не могла дальше терпеть конкуренции группы провинций рабовладельческих.

Если бы черных оставили в покое на их родине, вместо того чтобы ловить в Африке, как диких зверей на охоте, и увозить в американские хлопчатобумажные провинции, то отнюдь не возникла бы та неестественная племенная мешанина, которая теперь стала проклятием для обеих сторон, не существовало бы унаследованного необозримого зла. Но, по-видимому, собираются сделать еще кое-что побольше в том же роде, хоть и несколько иного фасона. Не делают рабов в своей собственной стране, зато, вступив в испанское наследство на Филиппинах, коренное население превращают в политических рабов. О европейских приемах в различных частях Африки едва ли стоит здесь отдельно упоминать. В конечном итоге они прямо свидетельствуют о том, что говорить в подобного рода вещах о действительной гуманности было бы не только скороспелостью, но и полнейшею ложью.

Уже во время североамериканской войны сецессионистов с унионистами европейские мировые державы, в особенности правительство Луи, были очень склонны помогать отделению южных штатов и сохранению рабства. Поэтому было бы суетным тщеславием, взирая на такое поведение и вообще на подобные опыты, говорить еще о какой-то гуманности. Если судьба раненых на войне, благодаря Женевской конвенции 1864 года, стала несколько лучше, то ведь державы, вошедшие в этот союз, не имели здесь никаких других мотивов, кроме собственной выгоды. А как вела себя и какую форму приняла при этом филантропия, это мы разъясним сейчас.

Гуманность вообще можно оставить в покое, если на первом месте приобретает силу действительное право. Но как же может иметь место подлинное право, раз в колониях остается принципиальным правилом косвенное порабощение цветных коренных жителей? В конце концов, это произведет такое же смешение племен и такие же ненормальные состояния, какие укоренились в североамериканских южных штатах. Различие только в том, что американцы пересадили цветных на свою собственную родину и таким образом внесли зло в свой собственный дом, а другие народы, наоборот, устраивают себе Эльдорадо вне своих стран, втираясь между цветными и пересаживая на их почву белых господ. Но должно наступить время, когда это смешение и это зло принесут свой плод, т. е. повлекут за собой войну рас в её полной серьезности. Итак, прочь лживую гуманность, которой будто бы дышит всюду наша культура, тогда как на деле её дыхание – ядовитое дыхание!

5. Филантропические старания создать для раненых в сражениях лучшую помощь, чем совершенно недостаточная забота о них правительств, были переоценены и фальшивый смысл их был оставлен во всей своей силе. Один женевский врач, по имени Дюнан, в битве при Сольферино был военно-полевым хирургом. Его сочинение было написано в таком технически утонченном сантиментальном духе, что слабонервному человеку стало бы от него дурно. Его умилительные картины были намалеваны самыми густыми красками; но он не ошибся в расчете на известный род публики, спекулируя на её самое непосредственное чувство сострадания. Его сочинением воспользовались, чтобы произвести шум в публике и побудить ее снабдить всякими средствами нарождающиеся общества помощи раненым и предоставить им материалы для лечения и ухода. В особенности последнее наилучшим образом принималось со стороны государств; ибо раз дочери и жены в семействах щипали корпию и доставляли все прочее для ухода за ранеными, то для государства это было ничего не стоящим ему прибавочным обложением, которое в ином случае обременило бы военный бюджет и которое добровольными приношениями создавало то, что нужно было бы взять из фонда общих принудительных налогов.

Упомянутый Дюнан не имел прямой связи с собственно Женевской конвенцией, которая, так сказать, устанавливала права раненых. Он в своем сочинении ограничился тем, что иллюстрировал недостаточность врачебной помощи во время сражения