За Синей рекой - Елена Хаецкая

За столом стало нехорошо.

И тут брат Дубрава заговорил, как всегда, спокойно и доброжелательно, словно продолжая давний разговор со старым знакомцем:

– Каждый из нас страдал от недостатков того мира, в каком жил. Я знаю – за Реками есть город, где всякий найдет все, к чему стремится. Одного там ждут книги и тишина, другого – шумный дом, полный детей… Этот город и есть цель нашего путешествия.

– А кто-нибудь из вас его видел? – спросил пожилой мужчина, обидевший Марион.

– Нет, – ответил брат Дубрава.

Это еще больше развеселило окружающих, но брат Дубрава оказался не так прост.

– Твою тещу тоже никто из нас не видел, – заметил он, – но это еще не означает, что ее нет.

Мужчина густо покраснел, а односельчане принялись хлопать его по спине и притворно сочувствовать:

– Да уж, брат, лучше бы ее не было!

– Стало быть, неведомый город ищете, – подвел итоги старейшина. – Что ж, у всякого своя цель. Нам вот и здесь хорошо.

– Это верно! – одобрительно загудели кругом.

Гловач снова взялся за лютню и исполнил пастораль «Три юбочки накинула пастушка».

Улучив момент, старейшина вполголоса заговорил с братом Дубравой:

– Вы, как я вижу, человек неглупый и легко можете извинить моих односельчан. Принимая во внимание их простое происхождение, следует быть снисходительным. Среди ваших спутников, я заметил, есть люди знатные… А меня, между прочим, зовут не Цоссен, а фон Цоссен. Мне кажется, вы – человек, способный понять… оценить… Позвольте, я вам покажу.

Он увлек брата Дубраву в дом, метнулся к сундуку и принялся лихорадочно копаться там, шурша и глухо брякая какими-то невидимыми предметами. Наконец он извлек детскую рубашонку из пожелтевших кружев и с торжеством предъявил ее Дубраве.

– Вот! Вот немой, но красноречивый свидетель жестоких обстоятельств моего младенчества!

И он принялся рассказывать:

– Вот что я знаю обо всем этом со слов моей верной кормилицы.

…Была бурная ненастная ночь. Молнии разрывали небо, гром гремел так, словно подземные тролли спускали в отвалы груды камней. В такую погоду никто и носу бы за порог не высунул. Но тем не менее нашлась несчастная, которая с нелегкой ношею пустилась в путь. Это была старая нищенка, кутавшаяся в жалкие лохмотья. Обессиленная, она опустилась на землю перед домом одного добросердечного булочника. Он раскрыл перед нею двери, и промокшая с ног до головы, кашляющая старушка расположилась в кухне у огня, поставив рядом с собою свою ношу. Я говорил уже, что эта ноша была нелегкой, – большая корзина, в которой лежал новорожденный младенец. Увы, этим младенцем был я!

Брат Дубрава с сомнением поглядел на старейшину. Тот приложил к себе детскую рубашечку, немного покрасовался, затем вздохнул и убрал ее в сундук.

– Бедная нищенка кашляла все сильнее. Ни согретое вино, ни теплое одеяло – ничто уже не могло ее спасти. И пока я, невинное дитя, вкушал молоко из бутылочки, бедняжка, умирая, рассказывала окружающим то немногое, что знала.

Чахоточная старушка шла накануне утром через лес и вдруг услышала стоны. Поспешив туда, она увидела молодую женщину с ребенком на руках, совершенно больную и обессилевшую.

– Я графиня фон Цоссен, – сказала она. – А этот несчастный малютка – мое дитя от законного брака с графом фон Цоссен. Жестокий негодяй, он довел меня до чахотки своей ревностью. Я бежала из дома, поскольку он грозился убить малютку. Но увы! Слишком поздно… Я умираю. Позаботься о нем. Пусть он знает, что несчастная мать любила его…

С этими словами графиня скончалась, а старая нищенка положила младенца в корзину и поспешила в город. Рассказав об этом, бедная старушка умерла.

Добрый булочник вырастил меня, как собственного сына. Кружевную рубашечку – все, что досталось мне из графского наследства, – я всегда носил у сердца.

Однажды, когда мне было лет пять, я играл на улице с другими детьми, и вдруг послышался ЗОВ… такой прекрасный и неодолимый, что я, бросив все, пошел ему навстречу. Многие другие дети также бежали, влекомые этим зовом. Мы покинули наш родной город и… Я плохо помню, как мы оказались здесь. Птицы и звери помогали нам добывать пропитание. Мы целыми днями играли, и не было взрослых, чтобы докучать нам советами или поручениями. – Старейшина вздохнул. – Все это в далеком прошлом. Жизнь клонится к закату. Мы сами теперь старики. А старикам нужен дом, теплая печь… Вот так и появились здесь все эти дома. Но когда я вспоминаю свое детство и юность, то никогда не жалею, что пошел на тот зов.

– Хищные птицы – это герб вашего рода? – спросил брат Дубрава.

– Да, это герб фон Цоссенов, – ответил старейшина.

– У вас на всех домах какие-то странные фигуры, – заметил Дубрава. – Может быть, те, другие, – они тоже знатного рода?

– Они? – Старейшина поднял бровь. – Да все они просто подражали мне! Вот и рисовали на домах что ни попадя…

Брат Дубрава глубоко вздохнул.

– Как удивителен мир! – тихо произнес он. – Как причудливы человеческие судьбы! Никогда не перестану этому удивляться…

– Да, я не ошибся в вас, мой мальчик, – сказал фон Цоссен. – Вы обладаете тонким пониманием любых, самых деликатных обстоятельств. Живя среди мужичья, я вынужден скрывать свой титул. Надеюсь, ваши высокородные спутники это поймут. – Он обнял брата Дубраву за плечи. – А теперь пойдемте к остальным.

Пан Борживой был чрезвычайно доволен обильным угощением. Что до отсутствия приличных манер, то иного от деревенщины Борживой и не ждал. Наконец он тяжело поднялся из-за стола и направился из сада, чтобы освежиться. Когда из-за кустов выскочил один из местных жителей, пан Борживой даже отпрянул – не от испуга, разумеется; просто он всегда был готов к войне.

– Кто здесь? – громко спросил он.

– Мое имя – Генрих Лобстер. – Высокий худой мужчина остановился перед Борживым, дружески улыбаясь. Он оглянулся, как будто боялся, не подслушивает ли их еще кто, после чего, понизив голос, продолжал: – Сразу видно, что вы – человек благородный и некоторые вещи у вас прямо-таки в крови. Всосаны с молоком матери. Порода всегда бросается в глаза! Я развожу овец – впрочем, это неважно… Я хочу сказать, что порода – это все.

Пан Борживой подкрутил усы и произнес:

– Это правда. Сливицы дали миру особую породу людей.

– Поэтому вы меня поймете, – жарко произнес Генрих Лобстер. – Видите ли, я не хочу, чтобы вы считали меня ровней нашим деревенским мужланам. На самом деле меня зовут не Лобстер, а фон Лобстер. Никто здесь не знает истории моего происхождения, но вам, человеку благородному, я хотел бы ее доверить.

– А, – молвил Борживой, усаживаясь на землю, – это можно.