Сергей Есенин. Биография - Олег Лекманов

Все эти требования были для нас невыполнимы.

Отдел печати прежде всего требовал справки, что у нас есть своя бумага. Если такой справки не представить, то разрешение не давалось. Если справку представляли, то разрешение давали, но бумагу конфисковывали и пускали на другие издания”[813].

За счет чего “банда” преодолевала эти непреодолимые препятствия?

И еще: как имажинисты добились всероссийской популярности (“шум о них в городе, шум в провинции”[814]) в то время, когда, казалось бы, только государство могло раздавать патенты на популярность. Почему они ездили в отдельных вагонах, когда страна задыхалась от жесточайшего транспортного дефицита? Откуда брались у них такие деньги[815], что, в отличие от писательской массы, едва перебивавшейся – "просто, воблисто, кашеобразно, полуголодно” (П. Соляный)[816], они умудрялись жить на широкую ногу, почти по-барски?

Лев Каменев

Портерт работы Ю. К. Арцыбушева. 1918

"У нас три комнаты, – вспоминает Мариенгоф свой с Есениным быт 1920 года, столь тяжелого для прочего люда, – экономка (Эмилия) в кружевном накрахмаленном фартучке и борзой пес.

Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами, золотыми ромовыми бабами.

Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью, сытым благополучием.

На брюках выутюжена складка; воротнички, платки. Рубахи поразительной белоснежности”[817]. Такова парадная сторона имажинистского быта. "Помню несколько сценок, – так Ивнев показывает этот быт с черного хода. – Комната за магазином на Никитской. Вот приходит какая-то "дама” с образцами материи "из-под полы”. Есенин ощупывает образцы – деловито, серьезно, торгуясь, выбирая то, что ему пришлось по вкусу, вынимает бумажник, отсчитывает бумажные миллионы или тысячи.

Вот особняк на Кисловке. Там – "тайная столовая”. За какую-то баснословную цену можно получить обед из "трех блюд” – "как в мирное время”. Там тоже какие-то комиссионерши, покупка вещей – "дорогих”, "настоящих”.

Вся эта "привилегированность” клала известный отпечаток на характер, на манеры”[818].

Какое же волшебное средство открыли имажинисты – для обогащения при всеобщей нищете?

Письмо Московской трудовой артели художников слова к Л. Б. Каменеву за подписями С. Есенина и А. Мариенгофа.

Сентябрь 1919

Конечно, "командоры” заслужили свою удачу – стремлением и умением превращать жизнь в игру, ловкостью, смелостью, умноженными на четыре; "пока зубы остры”, – не скрывал Есенин в письме к Лившиц от 26 июня 1920 года[819]. Как лихо пользовались они неувязками в громоздкой системе государственного контроля и распределения, пробелами в декретном законодательстве, как точно находили слабые места в не отлаженном еще советском бюрократическом механизме, как хорошо знали входы и выходы в тогдашнем рыночном подполье и закулисье!

Чтобы придать группе официальный статус, 24 октября 1919 года Есенин предложил зарегистрировать Ассоциацию вольнодумцев как "культурнопросветительское учреждение, ставящее себе целью духовное и экономическое объединение свободных мыслителей и художников, творящих в духе мировой революции” [820]. Выглядело все это, с точки зрения властей, вполне пристойно, однако А. Луначарский в дальнейшем имел немало поводов пожалеть о своей резолюции на документе (уставе Ассоциации): “Подобные общества в Советской России в утверждениях не нуждаются. Во всяком случае, целям Ассоциации я сочувствую и отдельную печать разрешаю иметь”[821].

“Отдельная печать”, легкомысленно подаренная имажинистам, в их умелых руках становится волшебным средством для проникновения в начальственные кабинеты[822]: “…бегали мы немало по разным учреждениям, по наркомам, в Московский Совет” (А. Мариенгоф)[823].

А за этими дверями Ивану-царевичу (в этой роли обычно выступали Есенин или Кусиков) нередко удавалось добыть знак гораздо большей магической силы – ордер. Конечно, для захвата командных высот в литературной Москве одной печати Ассоциации было мало. С ее помощью “юркие авторы” получили ордер на открытие литературного кафе “Стойло Пегаса” (конец октября 1919 года); печать Союза поэтов позволила Шершеневичу и Кусикову добыть себе книжную лавку в Камергерском; а печать Московской Трудовой Артели Художников Слова, организованной Есениным еще в 1918 году, способствовала выбиванию ордера на его с Мариенгофом книжную лавку (ноябрь 1919 года, Большая Никитская).

В есенинском заявлении на имя Л. Б. Каменева помимо волшебной печати были пущены в ход еще и волшебные слова: “Настоящая книжная лавка имеет цель обслуживать читающие массы исключительно книгами по искусству, удовлетворяя как единичных потребителей, так и рабочие организации.

Работу по лавке будет нести Трудовая артель, совершенно не пользуясь наемным трудом… ” (курсив наш. – О. Л., М. С.).

А при очном свидании с Каменевым Есенин повторил свой излюбленный трюк с перевоплощением: он “говорил на олонецкий, клюевский манер, округляя “о” и по-мужицки на “ты”:

– Будь милОстив, Отец рОдной, Лёв Борисович, ты уж этО сделай”[824].

Заклинания и превращения не прошли даром – и Каменев поставил резолюцию: “Разрешено”[825].

Москва. Арбатская площадь.

Фотография начала XX в.

Но в неразберихе тогдашнего переустройства на каждый ордер приходился свой мандат. И поэтому на пути к очередной цели Есенину и его друзьям вновь и вновь приходилось менять облик. Вот и при захвате помещения для книжной лавки поэт соединил стиль большевистских реквизиций с воровской ловкостью рук:

“Помещение на Никитской взяли с бою, – так Мариенгоф начинает рассказ об этой есенинской проделке. – У нас был ордер. У одного старикашки из консерватории (помещение в консерваторском доме) – ключи.

В совдепартаменте нас предупредили:

– Раздобудете ключи – магазин ваш, не раздобудете – судом для вас отбирать их не будем. А старикашка, имейте в виду, злостный и с каким-то мандатиком от Анатолия Васильевича.

Принялись дежурить злостного старикашку у дверей магазина. На четвертые сутки, тряся седенькими космами, вставил он ключ в замок.

Тычет меня Есенин в бок:

– Заговаривай со старикашкой. <…>

Второй толчок под бок был убедительнее первого, и я не замедлил снять шляпу <…>

– Извините меня, сделайте милость… но, видите ли… обязали бы очень, если бы… о Шуберте или, допустим, о Шопене соблаговолили в двух-трех словах… <…>

Бухнул.

Ключ в замке торчал только то короткое мгновение, в которое космочки сочувственно протянули мне свою руку.

– Готово! – буркнул Есенин.

Злостный старикашка пронзительно завизжал и ухватил Есенина за полу шубы, в кармане которой уже покоился ключ.

Есенин сурово отвел его руку и, вытащив из бумажника ордер, ткнул ему в нос фиолетовую печать”[826].

Но и в других случаях, когда уже не действовали ни печать, ни ордер, имажинисты не собирались отступать. Тогда они, подобно еще не появившемуся на свет Остапу Бендеру, пускались в блистательные авантюры, устраивали плутовские похождения на любой вкус. Шершеневич через десять с небольшим лет выдаст имажинистские секреты: для того чтобы печатать свои книги, они манипулировали цифрами и документами (“Мы печатали на титульном листе “две тысячи”, а за рюмкой водки быстро уговаривали директора типографии, и он не замечал, как за этой цифрой на деле вырастал нолик”; “по разрешению на одну книгу Сандро (Кусиков. – О. Л., М. С.) выпустил добрый десяток книг, каждый раз показывая отделу печати одно и то же десятки раз использованное разрешение”[827]), подделывали штампы (“Вопрос со штампом РВЦ мы с самого начала… обошли легко. Мы просто ставили эти три буквы на книге…”[828]), указывали фиктивное место издания: “Печатая книгу на Арбате или в Сокольниках, он (Кусиков. – О. Л., М. С.) ставил на обложке помету: “Ревель”. И как ни анекдотично это звучит, но умудрился на одну из таких “ревельских” книг получить разрешение для ввоза книги в СССР!”[829] В духе комедийной эксцентрики “банда” ловко водила за нос следователей и проверяющих и бегала наперегонки с властью:

Я помню, как однажды к нам явились с допросом в лавку, чтоб установить, где вышел наш последний сборник.

Я отбрехивался как мог. Присутствовавшая тут же одна знакомая с нескрываемым ужасом следила за фантасмагорией моей выдумки.

Наконец “расследователь” из отдела печати оставил меня в покое и направился к выходу. Навстречу ему поднимается Кусиков, только что привезший… новую книгу.