Паладины госпожи Франки - Татьяна Мудрая

На площади у городской стены возвели — даже и не помост, а так, низкую эстраду. Собралось, наверное, полгорода, а другие полгорода высовываются из окон. Впрочем, горожане здесь дисциплинированные: не пихаются и не бранятся по-черному, хотя всех, как и меня, сдавило будто виноградным жомом. Герцогская парочка восседает в креслах, окруженная мужской частью своей свиты, Стагирит — на мягком табурете. Лучники расположились у противоположного конца площади, довольно-таки в том месте узкой и отгороженной высоко подвешенными цепями, чтобы народ не лез под самый выстрел. Отец Леонар держался совсем близко от «эстрады», у самой крепостной стены, и был в полной выкладке: черный балахон, белый нагрудный крест то ли из серебра, то ли из олова, лиловый пояс и скуфейка, а подмышкой — складная митра. Он у нас как-то между прочим дослужился до епископа чего-то там такого захудалого в лесной глуши. Зачем он тут? Исповедовать (кого? Сына Аллаха?) или просто посострадать? Лицо у него, — как и у всех здесь, — такое, будто ждет чего-то, а чего — сам не знает.

Где-то за кулисами огромной сцены бедного Яхью выводят из ратуши. Там, помимо прочего, есть и камеры: под помещением кордегардии. Вот его уже видно неподалеку от входа на площадь. Тонкая фигурка в фиолетовом бархате — знак траура — стройно и чинно выступает между двух стражников с топориками на плечах. Похоже, мальчик изготовился с надлежащим достоинством исполнить роль Святого Себастьяна или дикаря из Вест-Индии, поставленного к столбу пыток. Руки его связаны впереди шнуром — нетуго и явно напоказ: даже я понимаю, что сбросить это кольцо и нырнуть в толпу — легче легкого. Люди расступятся и его примут, а искать — искать не будет никто. Вот только он потеряет имя, не говоря уж о репутации…

Процессия неторопливо подвигается вперед. Яхья еще может прилюдно покаяться, исповедать свою вину, как здесь говорят и, возможно, ожидают: не поэтому ли здесь поп? Попросит пощады — и получит, отведут назад в его тюрьму, довольно чистенькую, как всё и вся в Гэдойне. Отсидит сколько-нисколько — а дальше что? Так и будет ходить с нестертым клеймом сопляка и задиры, которому не хватает духа ответить за свои глупости, как подобает мужчине.

Ну вот, они и дошли наконец. Яхья подходит к стене и опирается на нее лопатками, а лучники изготовились и тянут тетиву. Сейчас офицер махнет платком, и…

И вдруг Ноэминь, которая до того пряталась в кучке Франкиных дам, раздвигает их руками и выходит на линию… рампы: вся в бледно-желтом, как незрелый лимон, и от этого еще более темнокожая, она со всхлипом сдирает с волос покрывало и, перекинув его через руку, лезет прямо на помост. Никто ей не помогает, хотя и мешать не пробует: ошалели от изумления. Подходит к Яхье и протягивает покрывало ему. Тот, естественно, принимает его на руки, как полотенце, и даже пытается промокнуть им влагу, обильно струящуюся из ее глаз и носика. Но она резко отстраняется и громко, со стыдом и отчаянием произносит:

— Я беру его в мужья.

Господи Боже! Откуда, из какого протертого до дыр и зачитанного мышами рыцарского романа позаимствовала она этот обычай, любимый Европой, но в законническом Динане могущий вызвать только ухмылку? И тем не менее, всё прекрасно ей сходит! Народ с облегчением принимает эту куртуазную импровизацию за «глас Божий», Напряжение взрывается смехом, радостными воплями и поощрительными возгласами.

Госпожа Франка вполоборота говорит что-то мужу на ухо. Стагирит приветственно машет здоровой рукой. В народе девы из леса там и сям братаются с городскими юношами…

Некий эрудит, пробуя перекричать толпу, громогласно требует:

— Венчаться-то здесь и сию минуту полагается! А ну давай всё делать как по-писаному!

Спрашивается, ну можно ли иначе и более споро оженить мусульманина на иудейке, кроме как окрестив их с маху в католичество? И вот здесь оказывается как нельзя более кстати наш епископ Селетского диоцеза, словно других исправных попов нету во всей округе. Правда, за церковной утварью, вином и облатками приходится сгонять в ближайшую церковку, что, похоже, указывает на некий не предвиденный им поворот событий.

Во время крестильной церемонии оба стоят чинно и даже отвечают на вопросы Леонара без подсказки крестных отца и матери (их наугад вытянули из гурьбы желающих). Видно, поднаторели под христианской опекой. Правда, Яхья чуть вздрагивает и меняется в лице, когда холодная вода из серебряного — то ли молочника, то ли леечки, не знаю, как этот сосуд у них именуется — льется ему на темя и лоб. Я слышу имена: Яхья и Мариам, Джон и Мэри, Иоанн да Марья. Тут же, почти без передышки, чтобы не успели набраться грехов, — начинается другой обряд: им вкладывают в рот по облатке, увещевают, читают проповедь, а потом вопрошают: хочешь ты его (ее) в жены (в мужья)? Ответ ясен. Они благопристойно целуются. Щеки нескладной утицы одеваются румянцем, потупленные глаза блестят. И тут я наконец понимаю, что весь фарс крутили почти что целиком ради нее! Что эти трое — Франка, Даниэль и Леонар — одним махом разрубили все завязавшиеся узлы: Франка — Яхья, Лео — Ноэми, Яхья — его ущемленная совесть, Стагирит — его молодой лорд…

И связали новый — крепко и туго-натуго.

— Поскольку ты, сынок Яхья, обретаешь в наиполнейшем смысле слова новую жизнь, — сварливо и благодушно говорит герцог, — а ты, Ноэми-Мариам, в придачу еще и красивого мужа, мы не обязаны тратиться на свадебный подарок.

— Но приданое моя дочь, разумеется, получит, — вмешивается Франка, улыбаясь со своего тронного возвышения. — А пока возьми вот это!

Подружка невесты (тоже спешно завербовали) подает роскошный — точь-в-точь кочан брюссельской капусты! — свадебный букет, и герцогиня обвивает его своими голубыми жемчугами, сняв их с шеи.

Тут, понятно, начинаются прилюдные и многосторонние целования и обнимания, «принесите, — как у них говорят, — друг другу приветствие мира», шуточки, песенки… Да уж, удрать отсюда оказалось посложнее, чем из зала суда!

Следующие две недели протекли без значительных событий, разве что вернулся из внеочередного загула хозяйкин рыжий кот. От любовных передряг он отощал, спал с морды и сменил масть на серо-буро-грязную. Хозяйка, ахая и причитая, вымыла его серым мылом (он жутко вопил и царапался), закатала, не без моей помощи, в исподнее своего покойного сожителя, чтобы шерсть хоть немного промокнулась, и только потом ткнула его носом в миску с наилучшей отварной треской.

По истечении сего времени герцогская чета устроила сэру Джейкобу пышные проводы. На этот раз меня не звали, я сам пригласился: все равно заняться было нечем.