Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста

– Можно взять шамана из тайги, но нельзя взять тайгу из шамана. Илимпо скоро будет там!

Он ткнул пальцем в рыжий дым костра, плывущий выше березовых вершин.

– Железная Шапка ко мне приходил… – сказал он после долгого молчания, и Звягинцев понял, что эвенк говорит о Сталине. – Сильно старый стал, – продолжал шаман. – Илимпо помнит его крепким и молодым, тогда его дух был похож на синий лед, а душа – на разноцветное пламя. Теперь он тусклый пепел, но Агду может раздуть его снова.

– Он величайший злодей в мире, – угрюмо заметил Звягинцев.

– Что с того? Злой пастух лучше доброго! – равнодушно заметил Илимпо. – Он знает, какого хора оставить в живых, он твердой рукою режет больных оленей и отдает собакам негодный приплод. Он может спилить рога лишним хорам, и тогда самки прогонят их. Он знает больше вожака и, если надо, может заменить его на другого. При нем хорошо плодятся стада…

– Если жизнь оленя и жизнь человека весят одинаково, то в твоих словах есть жестокая правда, – согласился Звягинцев.

– Пойми, Кола, злой пастух бережет своих оленей, но никогда не жалеет одного или двух! Если важенок слишком много, самцы ослабеют от гона и погибнут в морозы; если мало – телушки останутся без приплода. Может ли один такой хор обижаться на пастуха, если при этом хорошо всему стаду? Много лет назад я сам привез Железную Шапку к Белой Шаманке, – гордо блестя глазами, сказал Илимпо, – она отдала ему шар с именем Предреченного.

– Сталин был у Камы? Быть того не может! – убито произнес Звягинцев.

– Был, – воскликнул Илимпо, – и взял у нее столько силы, сколько мог удержать в ладонях. Ради него одного сошел Агду! В тот день упали чумы, и поднятые вихрем летели по небу олени, а на реке Чомбай образовался новый порог. А после Илимпо нашел в тайге шар с именем Предреченного.

– Шар? О каком шаре ты говоришь? – Звягинцев достал из кармана стальной окатыш с типовой маркировкой, оставшийся от прошлых испытаний.

– Да, это он! Илимпо нашел его в тайге, с тех пор старость забыла к нему дорогу.

– Подожди, подожди, кажется, я начинаю понимать, ты говоришь о падении Тунгусского метеорита?

Обхватив голову, Звягинцев пробовал проникнуть в суть эксперимента, в котором был задействован как маленький винтик, зазубринами цепляющийся за другие точно такие же железные винтики.

– Я разбил все твои планы, чудовище! Ты запомнишь этот день! – прошептал он.

– Человек все равно служит Агду, даже если думает, что борется с ним, – меланхолично заметил Илимпо, вороша угли в костерке, и Звягинцев в который раз убедился, что шаман умеет читать в душе собеседника.

– Ступай домой, Кола, а то тебя будут искать! – настаивал он.

Шаман был прав. В роще стемнело, и деревья гуще сдвинули ветви и почернели листвой. По ночам база охранялась усиленными караулами, и пройти по безлюдному плацу незамеченным было довольно трудно.

– Если тебя остановят, сделай вот так… – Илимпо щелкнул пальцами у виска.

Енисейский шаман умел отводить глаза любому церберу с малиновыми околышами МГБ.

– Земной поклон, Оленко! Не волнуйся обо мне… – Звягинцев склонился в прощальном поклоне.

Откровения Илимпо погрузили его мысли в незнакомый прежде хаос. Он прошел сквозь сумрачный лес в нервном ознобе, вышел к Клязьме и, скинув одежду, проплыл по стремнине. Под высоким берегом кружили омуты, и он несколько раз нырнул в темный тугой водоворот. Раз за разом отдаваясь во власть воды, он глубже окунался в бред молодых жгучих воспоминаний о Ней…

Любовь делает из старика юношу, а из юноши – мудреца, и Звягинцеву было суждено пройти все ступени этого преображения.

Ночной парад

Конец сентября 1917 года,

Москва

Осень грезила пожаром, и вместе с палыми листьями Александровского сада вальяжная и сытая Москва прожигала последние искры своего праздного великолепия и пировала с небывалой пышностью и цинизмом.

Шел третий год войны; в госпиталях, в гимназиях и даже в свободных помещениях магазинов были раскинуты лазареты для раненых, с фронта текли жуткие слухи, по дорогам шатались вооруженные дезертиры. После Февральской революции у России едва не появился новый государь – диктатор Керенский. Поговаривали, что этот юркий судебный поверенный выиграл Россию у беса в крапленые карты. Его и прозвали Александр Четвертый. На военных парадах Керенский выезжал перед войсками на белой царской лошади, и выезды его были поистине царскими. Оседлав белую кобылицу власти, Керенский без труда овладел и любовью народа, он словно разговаривал с толпами на их языке, – и красный бес революции устилал его путь цветами и алым жертвенным бархатом.

При Керенском все было повернуто на военные рельсы и, казалось, сулило желанный успех. Приостановилось даже неслыханное летнее отступление армии, заводы и фабрики давали все больше снарядов. Склады и цейхгаузы были забиты оружием, и только одно было плохо: разложившаяся армия не желала воевать.

В знак протеста от отречения императора многие армейцы отказались от знаков различия и, лишенные этих привычных символов власти, потеряли и саму власть. Волнения и митинги в войсках прерывались только атаками неприятеля, и всю армию лихорадило сверху донизу.

В Московском военном округе пили и буйствовали больше обычного. Странные ожидания, тревога и нетерпение реяли в воздухе вперемешку с алыми и желтыми октябрьскими листьями, но высшее военное училище все еще жило старыми традициями по раз и навсегда заведенным порядкам, и марш «Под двуглавым орлом» по-прежнему звучал в особо значимые минуты на парадах и присягах.

Юнкер Звягинцев любил шумные и пестрые московские площади. С молодой страстью Звягинцев грезил о воинской славе, но еще ни один живой женственный образ не замутил чистого озера его души. Все его мысли и заботы вращались вокруг будущего военного поприща и заботы о престарелых родителях.

Его отец, отставной пехотный майор, каждую субботу ходил на поклон к Иверской иконе с просьбой о повышении пенсии, но после отречения Государя умерла и надежда на внезапное чудо, осталась только вера в Николеньку, единственного сына, этой весной поступившего в знаменитое военное училище на Арбате. Оно гордо носило имя императора Александра и считалось лучшим учебным заведением для патриотичного юношества.

Октябрь выдался морозным и ясным. Неярко светило полуденное солнце и весело поскрипывали кожаные портупеи, равнение на знаменосца получилось четким и радостным, как прокатившаяся по строю волна. Эти минуты внезапного восторга и братского единения были особенно дороги Звягинцеву, он радовался согласию и слитой воле и с ликованием отдавал всего себя этому единому слаженному движению.

Бесправные «фараоны» – младший курс обычно принимал присягу через полтора-два месяца после начала занятий. В этот раз курс привели к присяге на месяц раньше, и парад во дворе военного округа прошел нервозно и торопливо, и знаменитый марш и троекратное «Ура!» в триста молодых глоток прозвучали приглушенно и без обычного шика.

В строю выпускников, пришедших поприветствовать вновь поступивших, Звягинцев приметил двух девушек. Это были сестры Поляковы, окончившие частный курс училища.

На фронте женщины-воины уже перестали быть редкостью, и даже при Керенском постоянно находились несколько бойцов из женского Батальона смерти. Диктатор безо всякой усмешки называл его «мой нравственный полк».

После парада всему училищу полагался праздничный обед. При Временном правительстве в училище начались перебои с продуктами, в столовой вместо щей с парной телятиной подавали чечевичную похлебку с солониной. Ради торжества от Тестова было доставлено несколько поддонов с пирогами и кулебяками, но в громадной столовой было непривычно тихо, и только громкий шорох за столом и приглушенный разговор изредка тревожили ротного офицера, но против обыкновения он не делал замечаний.

– Сегодня ночью, после отбоя, будьте готовы, – горячо и быстро прошептал на ухо Звягинцеву юнкер Муромов. Юнкера второй роты отличались широкой косточкой и тяжелым выверенным шагом, от которого дрожал плац и звенели стекла в лавчонках напротив училища. Должно быть, за этот матерый вид, а также за явственные усы и грубую щетину вторая рота получила прозвище «звери», но это были умные и чуткие звери.

«Звери» были вторыми в неписаной училищной иерархии. Вершину это пирамиды занимали «княжата», воспитанники кадетских училищ, дворяне и потомственные военные из майорских и полковничьих семей. В самом низу обретались выходцы из мещан, разночинцев и даже крестьян, то есть презренных «шпаков» – штатских, и соперничество между «шпаками», «зверями» и «княжатами» никогда не стихало. Эта мальчишеская вражда представлялась им настоящей непреодолимой чертой, которую Творец некогда положил между птицами и пресмыкающимися.