Похождения проклятых - Александр Трапезников

Алексей замолчал, взволнованный и бледный, а я спустя некоторое время произнес:

— Ты словно был там, на пристани. У тебя тоже есть какой-то особенный дар — проникать духовным зрением в суть и смысл прошлого, постигать людей и явления. А может быть, и провидеть будущее. Не знаю, как это тебе удается.

— Да брось! — смущенно отмахнулся он. — Просто Никон — это непреложная величина в истории России и церкви. Когда вся нынешняя смута пройдет — а так непременно будет! — откроется, что этот еще не канонизированный подвижник был действительным борцом и представителем Святой Руси и православия в мире. Личностью, равной Гермогену. Впрочем, пустое судить о степени величины или малости. Важнее другое. Вся история с осуждением патриарха Никона — это в каком-то смысле конец мирной русской жизни. Собор 1666 года разорвал Русь пополам, разделил и церковь, ведь старообрядцы во главе с Аввакумом тоже были осуждены и кончили еще хуже, страшнее, чем Никон. Он и сам чувствовал приближение этого конца и переживал раскол как духовную катастрофу для всей страны. Строго говоря, кем-то, какими-то таинственными силами, конечные судьбы всего человечества были смоделированы на России семнадцатого столетия. Подобное конструирование ситуаций случалось и прежде — и в Европе и на Руси. Они имели самые разнообразные формы — религиозные войны, революции, падения династий.

Но то, что произошло у нас в семнадцатом веке, — это самый узловой момент для дальнейшей судьбы Отечества. Кончился мир жизни, где определяющим и всеорганизующим началом было святоотеческое православие. Вместе с патриархом Никоном оно ушло как бы в некую пустынь, в тайники духовного опыта и веры. И закономерно, что в конце семнадцатого века явился Петр, который принялся со всей антихристианской страстью ломать и саму Русь, и церковь. Я не против Петра I, создавшего вместо Руси великую империю Россию. Но мне ближе такие исторические личности, как Иоанн Грозный и Никон. Скажу больше, семнадцатый век в России — это ее грядущий семнадцатый год с большевистским ужасом. Один коренной перелом прямо привел к другому. А через него — к настоящему. А что ждет в будущем — один Бог ведает.

Гул за окном (в подвале, над нами, вокруг нас?) становился все тише, замирал. Но я чувствовал, что бор-машина лишь обманчиво снижает обороты, будто усыпляя сидящего в зубоврачебном кресле пациента, дает ему время привыкнуть к гудению опасного сверла, расслабиться, а в нужный момент заработает с новой силой, стремясь беспощадно умертвить болезненный нерв.

— Я вспомнил, — произнес Алексей и положил ладонь на записку Агафьи Максимовны. — Когда на судилище у Никона потребовали оставить патриарший посох, он сказал: Отнимите силой, и вышел из Палат. А когда садился в сани, добавил, отряхивая прах от ног своих: Идеже аще не приемлет вас, исходяще из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите…

— То, что написала тебе Сафонова?

— Да. Боярин Матвеев Артамон выкрикнул ему вслед: Мы прах-то этот подметем! На что Никон, повернувшись, ответил, указывая на явившуюся вдруг комету в небе: Разметет вас сия метла!

— А Иерусалим?.. — спросил я, начиная догадываться.

— Новый Иерусалим, — поправил Алексей. — Тот, что построил патриарх Никон под Москвой. Воскресенский монастырь, где покоятся его мощи. Именно там нас будет ждать Агафья Максимовна.

Сквозь время — в вечность

…Запись разговора товарища прокурора по Елатомскому и Темниковскому уездам с крестьянином Тамбовской губернии, 80‑е годы XIX века:

— Дедушка! Сколько тебе лет?

— Ась?

— Годков тебе много ль?

— А кто ж их знает? Должно, много.

— Француза небось помнишь?

— Хранцуза-то? Помню, как не помнить!

— Что же ты помнишь?

— И хранцуза с Наплюйоном помню, как ен при царе Ляксандре приходил со всей нечистой силой. Ведь, Наплюйон-то, сам ведаешь, антихрист был.

— Ну какой там антихрист!

— Верно тебе говорю: антихрист. Не спорь. В храмы лошадей водил, иконы жег.

— Ну это так. Даже серебряный оклад с гробницы святого князя Даниила содрали. Только награбленное далеко унести не удалось: все они почти полегли окоченевшими холмиками в российских снегах. Так ведь и наш разбойник Болотников поджигал монастыри. Но Бог поругаем не бывает. Вот и остался Наполеон с носом.

— Сроков тогда еще всех не вышло, оттого и не одолеть ему было нашего царя Ляксандра. А все ж дошел ен до самого Пинтенбурха и царя нашего окружил со своими нечистиками со всех сторон.

— Ну что ты говоришь, дедушка? Наполеон дальше Москвы не пошел. Москву он сжег, это правда, но до Петербурга и до царя не доходил.

— А я тебе говорю — дошел и со всех сторон царя Ляксандру окружил так, что ни к нему пройтись, ни от него проехать никак нельзя было, и подвозу, значит, к царю никакой провизии не стало. Вот тут-то и стало жутко царским енералам, и стали просить они царя Ляксандру, чтобы ен скореича отписал на Тихий Дон к казакам, к ихнему атаману Платову. И написал ен на Тихий Дон, к храброму атаману Платову такое слово: Храбрый ты мой атаман Платов и храбрые мои казаченьки! Подшел к Пинтербурху нечестивый Наплюйон с хранцузами и со всякой нечистью и окружил ен меня с моими енералами со всех четырех сторон. И не стало ко мне никакого подвозу: ни круп, ни муки у меня нетути, и вошь меня заела. Приходи, выручай меня со своими казаченьками.

— А дальше что?

— Написал царь письмо и отправил его на Тихий Дон с верным человеком. Ну и пришел, значит, к царю храбрый атаман Платов со своими казачатами и отправил в тартарары и Наплюйона, и хранцуза, и всю ихнюю нечисть, а Царя с енералами освободил. Царя накормил, а вошь с него всю почистил.

— А потом-то что было, дедушка?

— Потом? Потом, сказывают, пошел храбрый атаман Платов со своими казачатами до городу ихнему Парижу, бусурманов всех из него выгнал и вернул им веру православную. Да только они не удержали ее. Платов-то домой вернулся, на Тихий Дон, а хранцузы обратно обусурманились. Собака она и есть собака, человеком не станет.

— Интересно ты рассказываешь, дедушка. Ну а про мятеж на Сенатской площади в Петербурге что слышал?

— А это когда хотели царя извести? Офицеры бунт учинили, хотели сами поцарствовать, в царской постельке поваляться, да Закону такого Божиего нету, чтобы всякому да на престол царский. Николай тогда был, а Ляксандр уже в Сибирь ушел, пешком, грехи замаливать. Николай тогда вскочил на коня, в одной руке — шашка, в другой — бонба. Один к ним помчался, кого зарубил, кого конь копытами подавил, а бонбу ен не бросил, пожалел жен, которые с охфицерами пришли. Всех их изловил и велел плеткой сечь. Плакали они, как дети малые, ен и простил их.

— А вроде за народ они были.

— Кой там за народ! В Бога-то никто из них не верил, молились на звезду какую-то о шести концах, да женами-то и менялись.

— Ну хорошо. А что ты знаешь про Крымскую войну?

— Вишь ли, мил человек, это опять Наплюйон из яйца вылупился. Ен же как гад змеиный кладку кладет и сам себя рожает заново. Тут опять силы собрал, турок позвал на помощь, англикан всяких, сели они на корабли и поплыли в Крым. Войско у них было несметное, но и наши, православные, отчаянно бились. Сын мой, Матвей, головушку там сложил. Царь енералам икону прислал, Казанскую, а они ее в угол задвинули. А надоть было войска обнести. Вот супостаты и взяли верх. Царь от ентого так расстроился, что яд принял.

— А сын его, Александр II? Рад ты, что освободил крестьян? Свободен теперь, дедушка.

— Рад-то рад, но вот что тебе скажу. Был мне сон, давно уже. Иду я по зеленому полю и вижу — масса крестов стоит. Иду дальше и вижу — целые реки крови текут в море. Иду, иду — стоит большой храм. Захожу в него и вижу темный престол, а иконостаса нету. Вместо икон какие-то патреты со звериными рылами да острыми колпаками. А на престоле не крест, а большая звезда, и Евангелье со звездою, и свечи горят смоляные — трещат, как дрова, и чаша стоит, а из чаши зловоние идет, и оттуда всякие гады, жабы, пауки, страшно смотреть на все ето. Просфоры тоже со звездою. Пред престолом стоит поп в красной ризе, и по ризе ползают зеленые жабы и пауки, лицо у него страшное и черное, как уголь, глаза красные, а изо рта дым идет и пальцы черные, как будто в золе. Ух, Господи!.. Жутко страшно.

— Ты, дедушка, не торопись, я записываю.

— Пиши-пиши, может ума наберешься. Ну вот. Тут прыгнула на престол какая-то мерзкая, гадкая, безобразная женщина, черная, со звездой во лбу, и завертелась на престоле, затем крикнула, как ночная сова на весь храм страшным голосом: Свобода!, а люди, как безумные, стали бегать вокруг нее, чему-то радуясь, и кричали, и свистели, и хлопали в ладоши. Затем стали петь какую-то песнь, сперва тихо, потом громче, как псы воют, потом стало звериное рычание, а дальше — рев. Вдруг сверкнула яркая молния и ударил сильный гром, задрожала земля и храм рухнул и провалился в бездну. Престол, поп, черная женщина — все смешалось и загремело в бездну. Господи, спаси! Ух, как страшно.