Наследники Скорби - Екатерина Казакова

Но не это пугало Тамира. Упокоить Лесану он бы смог. Вот только… его вины в случившемся было ничуть не меньше. Ведь и сам хорош. Дал крови выродку Ходящей.

Оттого и промолчал потом. Не возмездия испугался. Стыдно было признаться. Мучительно стыдно. И стыд этот был сильнее страха. С той поры ненавидел себя парень и Лесану вместе с собой, за то, что проявил слабость, которой она воспользовалась.

Потому из-за досады он и думал иногда, что лучше было бы Клесховой ученице сгинуть навек.

Но она не сгинула. Вон что Радд говорит. Хотя и на брехню похоже.

— Как вой может и целителем быть? — недоверчиво спросил Тамир. — Поди, всего и умеет, что царапину зашептать да юшку из разбитого носа остановить.

— Ну, ежели рана сквозная — это царапина, то да, — усмехнулся обережник.

— Да и Встрешник с ней, — отмахнулся колдун, думая о своей "сквозной ране", в которую опять потянуло холодом.

Дальше говорить о девке не хотелось. Она свой выбор сделала, он свой. Только глаз да глаз за ней отныне, а то, кто знает… Оглянуться не успеешь — ворота Цитадели Ходящим откроет. Коль один раз предала, веры больше нет.

— Ты когда вертаться-то будешь? — Радд вопросительно глянул на неразговорчивого собеседника. Видно было — надеялся парень, что Тамир еще на седмицу-другую задержится, поможет ему. Но тот мигом развеял глупые чаяния:

— Утром тронусь. По дороге жальники проверить надо. Вон сорока из Пружениц прилетела, колдуна просят…

— Нет больше Пружениц, — Радд потер переносицу, — сожрали. Я туда ехал обережный круг обновить. А приехал — мертвецов упокаивать.

С этими словами он встал и, прихватив смену одежды, ушел в баню.

Вечером же молодой колдун до самой ночи рассказывал обережникам байки про Донатоса и блаженную дурочку, что взяла опеку над самым злющим креффом Цитадели, про Ихтора с его кошкой, про Нурлису…

А на заре Тамир уехал. Отчего-то на душе было легко, словно разговор с соучеником влил в нее новые силы.

Да только эти самые силы за несколько дней странствия ушли безвозвратно. Вымотался обережник. Сколько деревень проехал, сколько буевищ проверил — не счесть. И везде смерть и горе. Понимать он стал наставника, отчего тот сделался равнодушным к людским страданиям. Но сам молодой колдун пока еще не оброс ледяной коркой. Нет-нет, да кололо сердце, когда видел, как убивалась по покойнику родня.

Ветер тихо шелестел в кронах… На лес опустилась ночь. Странник неторопливо поел, присыпал кострище землей и с наслаждением вытянулся на войлоке. Черное небо, заплатками видневшееся из-за крон деревьев, серебрилось звездной россыпью. Вот с небосклона сорвалась одна сияющая точка… за ней другая… третья… Звездопадец… Вроде бы так называли раньше Вел

и

к-день, про который он и вовсе забыл? Веки колдуна отяжелели, и он сам не заметил, как уснул.

Разбудил его холод. Не предутренняя зябкость, не внезапный кусачий ветерок, а холод, расползающийся изнутри, поднимающий дыбом волоски, обсыпающий тело мурашками.

Этот холод был знаком обережнику. Тамир выпростал руку из-под овчинного одеяла, которым укрывался, и посмотрел, как под кожей серебрятся, переплетаются путаные линии.

Навь где-то рядом.

Колдун пошарил взглядом вокруг. Никого. Только шумит лес. Ну ладно же. Поднялся на ноги и посмотрел за обережный круг.

— Выйди.

Она появилась у самой черты. Тонкая, бледная, в ношеной рубашонке. Девчонка весен восьми-девяти прижимала к груди дохлого щенка и смотрела на человека бездонными черными глазищами.

— Дяденька…

— Чего ты хочешь? — вздохнул колдун, понимая, что опять задержится в пути, потому что сейчас его попросят или отыскать любимую собачку, или любимую игрушку, или маму…

Но ответ ребенка удивил:

— Я спать хочу, дяденька.

Тамир смотрел удивленно.

— Что?

— Спать. Собачка моя спит. И я спать хочу.

Она кивнула на дохлого щенка. Обережник посмотрел на безвольно обвисшего в детских руках зверя и с удивлением признал в "собачке" маленького волчонка. Недоумевая, наузник шагнул из круга. И в этот миг…

Тело сковал холод. Рванулась по жилам не горячая кровь, а студеная вода и обрушилось внутрь что-то чужое, стылое. Распахнулись перед взором звериные желтые глаза, потянули в черную пустоту.

Ах ты, дрянь этакая! Играться вздумала? И колдун одним несильным напряжением воли вышвырнул навь из тела.

Девчоночка скорчилась на земле, по-прежнему прижимая к груди дохлого волчонка и заскулила:

— Бо-о-ольно…

Мужчина склонился над ней и с холодной яростью произнес:

— Я тебя за это к месту на кровь привяжу. Век тут бродить в трех соснах будешь, паршивка.

Она заплакала безутешно и горько, понимая, что человеку, на тело которого по глупости покусилась, достанет сил выполнить угрозу.

Тамир шагнул обратно в круг и склонился над переметной сумой, чтобы достать узкий кожаный ремешок и сплести науз. Навья поскуливала у него за спиной — жалкая, скорбная.

Как же, жалкая! Скольких она уже сгубила? Может статься, что и не один десяток, если не первый год тут бродит.

— Дя-а-аденька… Не на-а-адо… — захлебывалась девчонка.

— Ты что плачешь? — вдруг услышал Тамир за спиной мягкий мужской голос.

Навья затихла. Колдун рывком обернулся и увидел стоящего за кругом незнакомца. Лет ему было около сорока — высокий, длинные посеребренные годами волосы убраны в хвост, в темной бороде от уголков губ вниз пролегли белые полоски седины. Одет в сермягу, посконные штаны и сапоги из рыбьей кожи. На колдуна диковинный гость не смотрел.

— Намаялась? — спросил он ласково у девочки. — Ну, иди сюда. Я тебя спать отпущу.

Она вскинула на мужчину полные надежды глаза и шагнула вперед. Тамир смотрел на происходящее, затаив дыхание, нащупывая на всякий случай убранный за пояс нож. Ну как придется быстро кровь отворять…

Широкие как лопаты ладони легли на голову ребенка.

— Уходи с миром, — сказал незнакомец, и его руки охватило мертвенное зеленое сияние.

Маленькая хозяйка волчонка улыбнулась и… исчезла. А мужчина обернулся к стоящему в круге колдуну и сказал:

— Устал я с ними…

Ночь отозвалась шумом деревьев, и Тамир остался один.

Черное пепелище. Сырое, вонючее, страшное. Погорельцы медленно разбрелись по дворам, выискивая хоть что-то уцелевшее. Над мертвой деревней летали причитания и плач…

Майрико обессиленная опустилась на обгорелый чурбан и уткнулась лицом в изрезанные ладони. Ее колотил озноб, а в груди разлилось гулкое опустошение. Не терзала совесть, не лезли в голову переживания о сгинувших людях. Страшно озябли и вымокли ноги. Болела поясница — видать, сорвала, когда закидывала девчонку-подростка на лошадь. Откуда только мощи столько взялось? А теперь вот, едва опасность отступила, накатила мучительная слабость. Дергало израненные руки, ломило каждую косточку, а тело охватила мелкая дрожь.