Что удивительного в благодати? - Янси Филип

Когда Большой Гарольд эмигрировал, я был подростком. Потом я поступил в колледж, закончил его, нашел работу в журнале, стал писателем. А Большой Гарольд все слал мне письмо за письмом. Умер его отец, потом мать. Но он так и не приехал домой. Насколько я знаю, никто из родственников и друзей Большого Гарольда не навещал его в Южной Африке.

В 1990–х, когда появились первые намеки на разделение власти между белыми и черными, письма Большого Гарольда сделались мрачнее. Он посылал мне копии своих писем в газеты. Правительство ЮАР предало его, как прежде — правительство США. Он утверждал, что существуют доказательства: Нельсон Мандела и Десмонд Туту состоят на службе у коммунистов. Американцев он считал саботажниками, поскольку они участвовали в экономических санкциях против ЮАР. Коммунистическая пропаганда была с его точки зрения главной причиной упадка морали. В приграничных городах открывались стриптиз–бары, на окраинах Йоханнесбурга смешанные парочки открыто ходили под руку. Интонация его писем все более склонялась к истерической.

Не без тревоги я решился в 1993 году навестить Большого Гарольда. Четверть века я не слышал от него ничего, кроме неодобрения и осуждения. Он присылал мне подробные критические разборы каждой моей книги, покуда одна из них, «Разочарование в Боге», не привела его в такое негодование, что Гарольд попросил впредь не посылать ему моих сочинений. Он направил мне трехстраничное послание с решительным осуждением — не самой книги, а ее названия. Он даже не раскрыл ее, но заголовок показался ему нестерпимым.

Поскольку я ехал в командировку в ЮАР, мог ли я не проделать лишних пятьсот миль, чтобы повидаться с Большим Гарольдом? Возможно, он не так уж изменился, и я узнаю друга моего детства? И наверное, ему было бы полезно расширить свои представления о мире. За несколько месяцев я предупредил его о своем приезде. Тут же тон его писем изменился, стал мягче. Большой Гарольд давал мне советы.

Единственный рейс в город, где жил Большой Гарольд, отправлялся в 6.30 утра. В аэропорт мы с женой прибыли, основательно накачавшись кофе. Кофеин усиливал нервозность, мы ведь понятия не имели, чем обернется наш визит. Дети Большого Гарольда давно выросли, разговаривают, конечно же, с южноафриканским акцентом. Узнаю ли я Гарольда и Сару? И хорошо бы отучиться называть его «Большой Гарольд», как в детстве…

Так начался один из самых странных дней в моей жизни. Едва самолет приземлился и мы сошли по трапу, я увидел Сару. Ее волосы поседели, плечи согнулись, но я где угодно узнал бы ее тонкое, печальное лицо. Она обняла меня, представила сыну Уильяму и его невесте Беверли. Дочка жила далеко от родителей и не смогла приехать.

Уильяму было около тридцати — красивый приветливый парень. Его очень интересовала Америка. В разговоре проскользнуло, что с невестой он познакомился в клинике для наркоманов. Очевидно, некоторые факты Большой Гарольд в своих письмах опускал.

Уильям взял напрокат старый фургон «фольксваген», поскольку думал, что у нас будет с собой большой багаж. Средний ряд сидений был убран, так что Уильям, Беверли и Сара сели впереди, а мы с женой — сзади, над мотором. Было жарко, около 30 градусов.

Уильям лихо, то врубая скорость, то ударяя по тормозам, пронесся по городу. Он все время вертелся на водительском сидении, показывая нам какие–то интересные места: «Слыхали про доктора Барнарда? Он жил вон в том доме». Фургон бросало из стороны в сторону, вещи перекатывались по полу, мы с трудом удерживали в себе литры кофе и съеденный в самолете завтрак.

Один вопрос еще предстояло задать: где же Большой Гарольд? Я решил, что хозяин ждет нас дома. Но когда мы подъехали, никто не встречал нас на пороге. «Где Гарольд?» — спросил я Уильяма, вытаскивая из машины багаж.

— А, мы все хотели сказать вам, да не успели. Папа в тюрьме. — Уильям полез в карман за сигаретой.

— В тюрьме? — Мне показалось, что я ослышался.

— Ага. Его вроде должны были уже выпустить, но помилование задержалось.

Я продолжал таращиться на Уильяма, пока тот давал пояснения:

— Ну просто папа иногда терял контроль над собой. Писал письма…

— Да, я тоже получал такие письма, — подтвердил я.

— Ну вот, он написал лишнего и попал в беду. Потом поговорим подробнее. Заходите в дом.

Я еще постоял на месте, пытаясь освоиться с новостями, но Уильям уже скрылся за дверью. Подхватив чемоданы, я вошел вслед за ним в маленькое, мрачноватое бунгало. Двойной заслон жалюзи и плотных занавесок отгородил нас от уличного солнца. В доме стояла удобная, хорошо послужившая на своем веку мебель. Более американская по стилю, нежели в других южноафриканских домах, где я побывал. Сара поставила чайник, и мы несколько минут поддерживали светскую беседу, уклоняясь от единственной занимавшей нас всех темы.

И было на что отвлечься. Уильям разводил экзотических птиц: больших и малых попугаев, ара, какаду. Поскольку управляющий его дома запрещал держать животных в квартире, он поселил своих питомцев у родителей, и они свободно летали по дому. Они жили среди людей с той самой минуты, как вылуплялись из яйца, и были совершенно ручными. Едва я опустился на диван, кто–то спланировал мне на плечо. Большой радужный попугай напугал меня, клюнув прямо в язык. Я чуть чашку с чаем не выронил.

— Не бойся, это Джерри! — расхохотался Уильям. — Я приучил его есть шоколад. Пожую немного конфету, а потом высовываю язык, и он слизывает кашицу.

Я крепко сжал губы, избегая встречаться взглядом с женой.

И вот, после передозировки кофе, надышавшись сигаретного дыма и выхлопных газов старого «фольксвагена», сидя в темном бунгало, где птицы роняли мне на плечо влажный помет и целились клювом в мой несчастный язык, я услышал, наконец, истину о темной стороне жизни Большого Гарольда. По воскресеньям он грозил прихожанам огнем и серой, строчил друзьям в Америку исполненные гнева и яда послания, яростно осуждал упадок морали. А из своего маленького, душного домика, где сейчас сидели мы с женой, вел нелегальную порнографическую кампанию, импортировал непристойные публикации и снимки, посылал их знаменитым жительницам Южной Африки с припиской: «Вот что я хочу с тобой сделать». Одна из его жертв, телеведущая, была напугана и обратилась в полицию. Детективы сумели вычислить по шрифту печатную машинку и таким образом вышли на Гарольда.

Саре нелегко дался рассказ о том дне, когда группа полицейских окружила дом, ворвалась в него, перевернула все вверх дном. Служители закона нашли печатную машинку и ксерокс, а также личный запас порнографии, накопленный Гарольдом. Надев наручники, они потащили его в машину. Гарольд едва успел прикрыть лицо кепкой–бейсболкой. Снаружи были припаркованы фургоны телевизионных каналов, сверху эту сцену снимали с вертолета. Вечерние новости вопили: «Проповедник арестован за преступления против морали».

По словам Сары, она четыре дня не выходила из дома, стыдясь соседей. Наконец, она заставила себя пойти в церковь. Это причинило ей еще большее унижение. Гарольд был оплотом маленькой общины, и прихожанам казалось, что их предали. Если уж с ним могло случиться такое…

Вечером того же дня, выслушав историю до конца, я поехал навестить Гарольда. Мы сложили угощение в пластиковые контейнеры и отправились в тюрьму общего режима. Гарольд поджидал нас во дворе. Впервые после двадцатипятилетней разлуки мы встретились и обнялись. Гарольду было за шестьдесят. Он облысел, исхудал, глаза у него запали, кожа была нездорового цвета, словно обезжиренное молоко. Он больше не походил на «Большого» Гарольда.

На фоне других заключенных, охотно загоравших, делавших зарядку, Гарольд казался бледным призраком. Он был подавлен. С него сорвали покров, выставили на посмешище всему миру. Негде было укрыться.

В те немногие часы, что мы провели вместе, я видел и следы прежнего Гарольда. Я рассказал ему о переменах в наших местах, о том, как Атланта готовится к Олимпиаде–96. Он просиял, слушая новости о друзьях и знакомых. В свою очередь Гарольд показывал мне птиц, клевавших что–то неподалеку от нас, перечислял названия экзотических южноафриканских пернатых, которых я не встречал раньше.