Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61 - Татьяна Соломатина

— У неё туберкулёз, — сказал Святогорский Поцелуевой и Родину. — Мало того, ставлю пузырь: диссеминированный туберкулёз. Первых двоих детей она родила, кое-как держась на запасах нажранного прежде витамина бэ двенадцать. Уж как-то скаредничал организм, распределял. А третий раз — не выдержал. Всё посыпалось. В первую очередь иммунитет и кроветворение.

— Аркадий Петрович! Перекрестись! Диссеминированный туберкулёз — он же… Уж нет его!

— Да щаз! Спорим сразу на ящик, что у Инны Алексеевой, моносыроедки, именно он. Диссеминированный туберкулёз. Сухой плеврит на фоне таких показателей!.. Забыли вы клинику, ребятки. Ой, забыли! Устал твердить, как вы забыли клинику! Ничего без лабораторно-инструментальных исследований не можете.

— Но она же не бомж какой!

— Она хуже. Как бомж — только уже никакой!

ПЦР показало микобактерию. Посев выявил бактериемию. Пока ждали результатов посева — сделали рентген, со всеми предосторожностями вроде свинцового фартука на живот. Под тяжестью которого, — вполне терпимой для здоровой молодой женщины, даже для здорового дитя, — она чуть не рухнула. Рентгенолог, рассматривая снимок, удивился как она вообще забеременела. Как выносила.

Святогорский выиграл свой ящик коньяка. Выигрыш, не приносящий радости. В отличие от самого коньяка, разумеется.

Роды жене инжировой индуцировали. Она, разумеется, влетела в слабость. Кесарить её было преступно — при таком-то состоянии всех органов и систем. Кровотечение на фоне иммунодефицитного состояния и анемии — фатально. По-хорошему, её бы стоило перевести в специализированный родильный дом. Чтобы снять ответственность. Но Родин взбрыкнул — и взял на себя. Рисковал? Да. Но, на то ты и большое начальство.

Обошлись выходными щипцами. Новорождённый при сроке беременности тридцать пять недель — пока суд да дело, — родился очень маловесным. Один килограмм сорок граммов. На двадцать восемь максимум недель. На целый сорок один грамм переплюнул детей с экстремально низкой массой тела — до девятьсот девяносто девяти граммов. Да, сейчас и таких выхаживают. Но вот риски и прогнозы…

Ельский выходил. Сколько время в ОРИТ позволяло. Затем перевёл в детскую больницу. Такой крохе прямо сейчас нельзя было вводить изониазид-резистентную форму БЦЖ и назначать курс изониазида для профилактики инфицирования от матери. Маточно-плацентарный барьер как-то справился — хвала огромным запасам прочности, заложенным в нас организмам и хорошим питанием в детстве и юности. Но печень слабенького новорождённого сейчас бы этого просто не выдержала. Сперва надо было выходить, строго изолировав от матери. Строго изолировать его от матери было необходимо. Иначе немедленное заражение — и смерть. Инну Алексееву, как только позволило состояние её репродуктивной системы, перевели в туберкулёзный диспансер на стационарное лечение.

И всё это на фоне бесконечных скандалов с Инжиром. Который сначала обвинял свою жену в том, что она тайно ночью сало грызла — отсюда и болезни. Потом пытался сразиться с детской реанимацией за право вскармливать новорождённого сына соевым молоком — где успешно обломался об Ельского.

— Знаешь, что самое ужасное в этой истории? — Святогорский сидел в кабинете у Поцелуевой.

Оксана посмотрела на него:

— Водка в холодильнике. Я — не буду. Беременная.

— От Серёги хоть?.. Да тихо ты, тихо! — Рассмеялся Аркадий Петрович. — Пошутил я. Оставляете?.. Самое ужасное в этой истории, что как только бабу инжирову подлатают в «тубзике» — она выпадет оттуда прямо в объятия любящего супруга. Туда же выпадет и младенчик их из детской больнички. И всё начнётся по новой. Но надолго их уже не хватит. Это пока у неё запасы были… В диспансере её, конечно, котлетами напичкают. А малому — кранты сразу. Уж по всему миру процессов, читала?!. В Австралии родителей-веганов осудили, как убийц. Уморили своё дитя голодом… М-да… Очень много стало вершков, Оксана Анатольевна. Корешки не справляются. А тут ещё мы им мешаем. Спасаем, кого ни попадя. А слишком большая крона — она вредна и опасна для дерева. Пока листики вроде всех этих инжиров и примкнувших опадают — ещё ничего. Но мы же с каждым этим листиком возимся. Латаем. Верёвочками к веточкам привязываем…

— Ты что, социал-дарвинист? — прервала монолог Поцелуева.

— Почему — социал? Просто: дарвинист… Так что там с вашей с Серёгой беременностью?

— Аркадий Петрович, я боюсь, что не справлюсь. Не справлюсь и с заведованием, и с вынашиванием, а затем и… В сутках всего двадцать четыре часа. Я — заведующая. Отец — начмед.

— Мать и отец — не няньки. Не забывай, Оксана Анатольевна.

— А что там у Тыдыбыра с её престарелым патанатомом? Ещё не переспали?

— Фу! А ещё — леди!

— Да какая я, к чертям, леди! И ты всегда всё знаешь!

— Да. Я всё знаю! Но если информация конфиденциальна — она конфиденциальна.

В этот момент в двери постучали. Но никто не влетел не дожидаясь разрешения, как было принято.

— Да! — Раздражённо гаркнула Поцелуева.

Вошла Мальцева Татьяна Георгиевна. Собственной персоной. Оксана тут же подскочила.

— Заходите, Татьяна Георгиевна! Это же ваш кабинет!

— Ну что ты, Оксана! Это — твой кабинет.

Мальцева несколько смутилась.

— Ты позволишь? — она подошла к своему постеру.

— Конечно! Это же твоё!

— Тем более, что «младенец во чреве матери» Оксану Анатольевну пугает. Особенно этот.

— Да уж. Зловещий. Если помнить, как появлялись анатомические рисунки Леонардо.

— Забирай его к такой-то матери отсюда! И — да! — Я вынуждена предупредить тебя как очень высокое начальство: я — беременна.

Оксана Анатольевна посмотрела на Татьяну Георгиевну. У той во взгляде было недоумение.

— И что? — спросила та, выждав некоторое время. — Я была беременной, когда была здесь заведующей. И даже, как ты помнишь, пошла в карьерный рост после родов. Теперь я главный врач. И знаешь что?

— Что?

— И ничего. Собственно это и есть самое ужасное: ничего. Как будто забыто что-то важное. Важное для меня. Важное, как…

— Как иные витальные амины для эритропоэза! — перебил Аркадий Петрович. Салютовал дамам — и немедленно выпил.

Мальцева шутливо треснула его по голове постером и вышла.

— Что это с ней?

— С ней самое страшное, что может случиться с женщиной. Ей предстоит выбрать между любовью и любовью.

— О чём ты?!

— Скоро узнаешь. Скоро все узнают. Я тебе так скажу, Поцелуева, постарайся запомнить: между любовью и долгом, между любовью и карьерой; между любовью и деньгами; между любовью и бог знает чем ещё — женщина всегда выберет любовь. Но что женщина выберет между любовью и любовью? Этого ни Бог ни Дьявол не знают.

— Ты говоришь какую-то бессмыслицу! — Фыркнула Оксана. Но тут же спросила: — А что выберет мужчина?

— Мужчина всегда выберет любовь, даже если ей же и придётся пожертвовать.

— Это ещё большая бессмыслица! Если ты жертвуешь любовью — то получается ты её и не выбрал…

— И вот мы опять путаем вершки с корешками! — Рассмеялся Святогорский. И приняв нарочито-шутовской вид, продолжил: — Глюпый жэнщин! Любов — толко вэршок, да? Прэкрасный вэршок от корэшка Жизни, да?! Нэт корэшка — нэт и вэршка, да? Пока есть корэшок — всё ещё возможно, дарагая!

Резко посерьёзнев, он тяжело вздохнул и налил себе ещё. Взял рюмку, подошёл к окну и, глядя в тёмные небеса, сказал:

— Мужчина пожертвует чем угодно ради жизни любимой. Даже если она не примет эту жертву. Не поймёт этой жертвы. И не простит этой жертвы. Если она вообще узнает о жертве. Если узнает…

Аркадий Петрович выпил. Оксана смотрела ему в спину. Почему-то всё это вызвало в ней бурю эмоций. Обычный трёп Святогорского. Но из глаз покатились слёзы. Что-то произошло с ней. Но Оксана не понимала.

Святогорский наконец повернулся к ней.

— Не плачь, Оксанка. Ты просто беременная. И это прекрасно. Ты любишь Родина. Родин любит тебя. Вам ничем не надо жертвовать. И я не понимаю, почему бы такой прекрасной, любимой и любящей беременной женщине не пойти домой, не зажарить огромный кусок мяса, и не сказать мужу, что ты счастлива быть беременной именно от него и будешь ещё счастливее, став матерью его ребёнка.

Оксана Анатольевна подскочила с кресла пружиной, схватила сумку… И в этот момент в кабинет занёсся Родин. Тоже весь во взвинченных чувствах. Они секунду смотрели друг на друга. И кинулись друг к другу в объятия.

— Серёжка, прости!

— Да нет, это ты меня прости! Я…

— Я как последняя дура!..

— Как последний мудак!..

— Конечно, я оставлю… Это же наш ребёнок!

— Конечно, я понимаю все твои беспокойства!..

Аркадий Петрович прикрыл за собой дверь кабинета. Он улыбался. И если хоть кому-нибудь повезло бы увидеть эту улыбку — он прочел бы в ней тайные знаки. Не радости, не сопереживания, не принятия и даже не ироничной всезнающей мудрости. Это были знаки печали. Чувства, что мы испытываем, когда совокупность всех прочих не отражает. Такое бывает. Изредка бывает со всеми. Когда мы понимаем что-то большее, чем мы есть. Например, то, что не каждая жизнь рождает любовь. Иногда жизнь способна родить всего лишь жизнь…