«Журавли» и «цапли». Повести и рассказы - Василий Голышкин

А может, он и ползет? На пузе. Голодный. Обмороженный. Руку вперед потащит, а ногу подтянуть сил нет.

Иван Тимофеевич как в воду смотрел. Гость полз, давно уже потеряв надежду на спасение. И если все же полз, то потому, что еще был жив. А когда живешь, надо что-нибудь делать. И если не остается ничего другого, то — хотя бы бороться за жизнь ради минуты жизни. А бороться можно было только так: ползти и ползти. Неважно куда, лишь бы ползти. Если бы он остановился, то умер бы. И он не останавливался. Полз, ни во что не веря и ни на что не надеясь.

Он даже в луч не поверил, когда увидел. Луч был справа от него — скользящее световое бревно. Кто-то сильный и невидимый катил его куда-то. Снежинки под бревном вспыхивали и горели, когда оно перекатывалось через них, а потом гасли. Мираж! И то хорошо. Сколько читал, а ни разу не видел. Мог бы умереть, не увидев. Значит, не зря полз. Потом подумал: не мираж. В тундре миражей нет. Значит, что же, бред?

Луч вернулся, перекатился через него, а он все думал: «Что это?» И вдруг, как там, на фронте, когда дополз до своих, прорываясь из окружения, вскочил, содрал пилотку, закричал…

Ничего он не закричал. И не вскочил. Где ему было… Полз, и то едва. Но обрадовался так, как тогда, на фронте. И ему показалось, что вскочил и закричал. Потому что было отчего вскочить и закричать. Луч, который он увидел, был той «соломинкой», которую ему кто-то бросал. Он, этот луч, все время возвращался к нему, махал ему, длиннорукий, звал. Теперь он знал, куда ползти: навстречу лучу! Вот он вдруг остановился и замер — огромное бревно света…

Иван Тимофеевич проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Тряс и кричал, не разобрать что. Иван Тимофеевич усилием воли прогнал сон и расслышал:

— Папа… смотри… там…

Иван Тимофеевич, черный весь — забыл, когда брился, — глянул вперед и остолбенел: в луче света перед ним возник силуэт человека. Помаячил и исчез. Иван Тимофеевич зябко поежился: не то от мороза, не то от видения. Неужели гость? Или померещилось? До боли напряг зрение и почувствовал, как горькая капелька сорвалась с ресницы и горячим ручейком сбежала по щеке: он еще раз увидел человека.

Иван Тимофеевич включил скорость и погнал вездеход навстречу. А в голове билось: «Помогла «соломинка», помогла, и Максимка помог, молодец, сын!»

Тревога

Все вокруг было так, как прежде, и в то же время не так. И лес шумел не так, как вчера, — тише. И птицы пели не так, как вчера, — вполголоса. А ребят совсем не было слышно. Сойдутся, пошепчутся и разойдутся в тишине.

В лагере эвакуация. Сейчас придут машины и увезут всех.

Эвакуация — это вроде бегства от врага. Но эвакуация — это не бегство. Бегут трусы. А смелые не бегут. Они эвакуируются. Обдуманно отступают. Со всем, что есть. Чтобы потом, когда враг будет разбит, со всем этим вернуться обратно.

Вот что такое эвакуация.

Но разве сейчас война? Нет. А лагерь все равно эвакуируется, потому что хоть и не война, а враг есть. Коварный и страшный. И если его не обезоружить, он может наделать беды. Поэтому лагерь обдуманно отступает со всем, что может взять, и оставляет поле боя солдатам. Когда солдаты победят врага, можно будет вернуться обратно.

Враг этот — авиационная бомба. Ее обнаружил физрук лагеря Володя Тоборко.

Было так. Володя надел акваланг и полез в озеро. Проверить, нет ли чего опасного для купанья.

Но ничего не было. Володя плыл и злился: ничего! Хоть бы коряга какая! Было бы чем похвастаться: не зря лазал. Но даже коряги не было. И Володя плыл, как лягушка, отталкиваясь от воды ластами и перебирая руками водоросли. Как на струнах играя. Водоросли в воде — как струны у арфы.

Вдруг коряга! Наконец-то. Володя изловчился и схватил. Потянул и остался с носом. В руках только ил — скользкий и прохладный. Еще раз взялся за корягу и похолодел. Как будто его из теплой воды вынули, в ледяную окунули. Володя недавно из армии, солдат, и он без труда узнал в коряге авиационную бомбу. Он ее, оказывается, за хвост тянул. Хвост у бомбы — как у рыбы.

Физрук Володя вынырнул, увидел ребят, снял маску и хотел крикнуть. Но вместо крика у него изо рта послышался хрип. От волнения дыхание перехватило.

Волнение улеглось, дыхание вернулось, и Володя страшным голосом закричал:

— Всем в укрытие!

Никто никуда не укрылся. Потому что никто ничего не понял. Но все удивились. Никто никогда не слышал, чтобы физрук Володя кричал страшным голосом. Голос у него всегда был ласковый, спокойный.

Володя снял ласты и побежал, крича:

— За мной… Скорей!.. Скоре-е…

Бежал и оглядывался. И все, подчиняясь невольному страху, тоже бежали и оглядывались: может, Володя увидел в озере утопленника?

Прибежав к начальнику, Володя велел не расходиться и скрылся за дверью. Но ненадолго. Дверь вдруг как сумасшедшая распахнулась, и оттуда волчком — круглый и толстый, как шарик, — вылетел начальник лагеря. Увидев ребят, взял себя в руки и строгим голосом приказал:

— Всем ни с места. Володя, горн!

— Есть, товарищ начальник!

Дали тревогу. Сейчас же сбежались все. Тревоги в лагере любили. Тревога — это хоть какое-то приключение. А приключений в лагере всегда мало.

— В озере бомба, — сказал начальник, — авиационная. Володя, покажи.

Володя развел руками:

— Вот такая!

Ребята глядели весело: ну и что?

Начальник сказал как можно страшнее:

— Бом-ба! — и лицо его нарочно перекосилось от страха.

Но и это никого не испугало. А чего пугаться? Все, что они слышали о войне, было нестрашным. Тот, кто приходит с войны, оставляет страх за дверью. И редко зовет его в свидетели, когда рассказывает о войне. Но вот война сама подкралась к ребятам, и никто не испугался. Ведь они не знали, как война бьет и калечит, А небитый боли не знает. Начальник лагеря понял это и сказал грустно:

— Нашему Ерофею Павловичу бомбой оторвало ногу.

Это произвело впечатление. Ерофей Павлович — повар. Его все видят. Каждый день. Его и его одну ногу. Проклятая война!

Начальник распустил строй, не велев расходиться. Сам скрылся в домике и стал звонить по телефону. Ребята толкались у входа, как пчелы у летка в ненастную погоду, и разговаривали вполголоса. Девчонки откровенно трусили. Им было можно — слабый пол. Мальчишки — сильный пол — старались держаться браво, хотя и у них на душе скребли кошки. Вдруг взорвется. Весь лагерь взлетит на воздух. Мальчишки жалели не себя — мам. Разве мамы переживут их гибель?

Вдали загудели машины. Много машин.

Пришли и высадили солдат. Солдаты оцепили озеро.

Вожатые рассадили ребят по машинам, сели сами и колонна тронулась. За ней, забрав самое ценное, уехали начальник, завхоз и Ерофей Павлович, повар.

В лагере вместе с солдатами остался один Володя, физрук.

…Володя, как перед судом, давал показания: где бомба, какая, в каком положении.

Маленький, белобрысый, с соломенными под цвет лица и потому почти не различимыми на лице усиками, строго слушал и поддакивал. Как будто наперед знал, что скажет Володя.

Закурил и задумался. Не докурил и бросил. Посмотрел на небо. Ни облачка. Одно солнце. Солнцу одному, наверно, скучно. Вот и он полезет в воду и будет один. Но ему не будет скучно. Со смертью наедине не заскучаешь.

Вдруг вспомнил, что еще не познакомился. Сказал: «Пресняков» — и протянул руку.

Володя, кивнув, пожал и тоже представился: «Володя».

Пресняков велел всем уйти — солдатам, Володе, всем. Напялил акваланг и полез в воду.

Вылез с бородой из водорослей. От тины по всему телу родинки, крошечные зеленые пятнышки.

Володя выглянул из-за бугра.

— Есть! — крикнул Пресняков и задумался, сгорбившись.

Восстановил в памяти виденное. Бомба, как огромная рыба, торчит хвостом кверху. Упала и не взорвалась. Взрыватель не сработал. Тогда не сработал, а сейчас тронь ее, ржавую, — ахнет так, что земля дрогнет. Дрогнет и, как тот кит из сказки, сбросит со спины все, что на спине нагородили. А на ней вон чего нагородили: домики — один к одному — стоят над озером, и каждый в руке, как пионер, флажок держит: знак отряда. Жалко домиков, разнесет — пропало у ребят лето.

Подошел офицер. Пресняков нехотя подтянулся, но тот махнул рукой — не до церемоний, и Пресняков задумчиво сгорбился. От мыслей. Офицер не торопил. Подумает — сам скажет.

— Будем брать, — сказал Пресняков и сделал рукой вверх.

Офицер понял: тащить бомбу, как рыбу на крючке. А для этого… для этого нужен подъемный кран. Понял и пошел звонить. Потянулись долгие и скучные минуты томительного ожидания. Наконец кран приехал и, как памятник, вытянул над озером руку.

Подъехала еще машина — гидромонитор, качать воду. У машины два рукава. По одному рукаву тянет воду к себе, по другому гонит от себя. На конце этого рукава медный ствол, похожий на дудку. Только «дует» не воздухом, а водой.