Мой ангел злой, моя любовь… - Марина Струк

Кавалергарды были самым привилегированным полком Петербурга, наиболее приближенным ко двору. Говорили офицеры даже меж собой только по-французски, частенько пренебрегая русским, от них требовалось неукоснительное знание придворных обычаев и этикета, отчего Андрею, воспитанному в деревне, пришлось помимо изучения строевой службы повторять когда-то заученные основы в перерывах между караулами, разъездами и, как ему казалось, бесконечными смотрами и парадами.

Обмундирование у офицеров полка было особое — с золотом эполет и пуговиц, с дорогим английским сукном мундиров. Перчатки из тончайшей лайки. Лошадей требовалось иметь минимум двух и только дорогих и породистых. Да и гуляли кавалергарды, в коих ходили в основном представители знатных фамилий империи, только с шиком, на широкую ногу. Если и трактир, а не модная только открывшая свои двери для посетителей ресторация, то не немецкий, как у армейских офицеров, а самый лучший — Демотов [215]. Если девицы, то только худенькие модистки-француженки, а не полные немки, служанки трактиров и бюргеров слободы. Если и выходы в свет, то только в лучшие дома Петербурга. Если волокитство, то только за первыми красавицами столицы.

Все это требовало средств и немалых. Андрей уже отчетливо понимал, отчего в полках гвардии ходили негласные приказы, запрещающие младшим офицерам вступать в брак. Прожить на жалование и одному было невозможно, не говоря уже об аренде квартиры и остальном.

А привести Надин, его хрупкую Надин, в одну из душных комнат казарм подобно другим женатым офицерам он не мог позволить себе. И жить после только на милости тетки, оплачивающей его нужды в Петербурге, поспособствовавшей ему экипироваться для похода в Австрию, тоже не мог. Оставалось только писать письма Надин каждые три дня и просить подождать. «Самое большее год, ma chere Nadine», обещал он.

А потом наступил 1805 год и та провальная, по мнению многих офицеров гвардии и армии, кампания в Австрии. И Аустерлицкое сражение, в котором Андрей едва не лишился глаза, а то и жизни, и после которого не досчитался почти всех товарищей по полку — часть попала в плен к французам, многие навсегда остались на австрийском поле. Он возвращался в Россию уже поручиком с золотым наградным оружием и орденом в петлице. Возвращался Андрей, окрыленный обещанием своего командира о разрешении на брак, еще не зная, что оно ему уже вовсе ненадобно. Нет, отсрочки определенно не несли с собой ничего доброго!

— Когда же вы желаете огласить? — спросил Андрей Анну, с трудом скрывая свою злость на нее за подобные проволочки, которые та намеренно создавала отчего-то.

— Ах, к чему торопиться! — рассмеялась искусственно та, склонилась к отцу и ласково провела того по плечу. — Торопиться не стоит вовсе. Получите разрешение на брак, а еще благословение вашей матушки, тогда и будем думать об оглашении. Верно, я говорю, папенька?

— Полагаю, верно, моя разумница, — Михаил Львович ласково потрепал ее руку на своем плече. — Анна Михайловна права, Андрей Павлович. Вот получим разрешение и благословение вашей матушки, так и в храм пойдем.

Анна отвергла и предложение отца позвать домашних, чтобы рассказать им о предстоящем событии. Мол, Петра нет дома, а ей хотелось бы, чтобы он в числе первых узнал. Вот воротится из Гжатска, так сразу и объявим всем, улыбалась она, но Андрей видел ясно, как она сжимает в волнении руки, как чересчур старается убедить в своей правоте остальных. Да, по ее словам выходило все гладко и разумно, но отчего ему казалось, что что-то нечисто тут, неискренне? Отчего он вдруг стал подозревать за этой дивной улыбкой какой-то неведомый ему пока замысел? Оттого, что всегда знал, что под этим дивным лицом ангела может скрываться далеко не ангельская натура?

Андрей хотел расспросить ее о причинах подобной отсрочки, и они должны быть весьма серьезными, по его мнению, чтобы он мог понять и принять происходящее безропотно, не настаивал позднее на перемене этого решения. Но потом им позволили уйти на прогулку в парк в сопровождении старенькой нянечки, как потребовала капризно Анна, зная, что Пантелеевна не сможет так зорко наблюдать за ними, как делала бы это мадам. И они пошли по аллеям парка под руку — медленно и степенно, чтобы не отставала от них нянька, не теряла их из вида. Вроде бы и нареченные, а вроде бы и нет…

Скрывшись в тишине одной из отдаленных от дома аллей, Анна вдруг остановилась, с улыбкой взглянула на Андрея и, отпустив его локоть, вдруг вернулась назад, к няне.

— Посиди-ка на скамье, милая няня, — она подвела Пантелеевну за руку к мраморной скамье, тепло нагретой солнечными лучами, что без особого труда пробивались через крону стоявшего возле дерева. — Ты, верно, устала идти, отдохни. А мы с Андреем Павловичем тут неподалеку постоим, вон там, на лужайке у женской фигуры.

Пантелеевна оглянулась за спинку скамьи, взглянула на статую, стоявшую поодаль.

— За чубушником что ль? Нет, душенька моя, не позволю! С мужчиной да скрываться с глаз, слыхано ли? Ты чего это, срамоту разводить удумала?

— Ты бы язык придержала, Пантелеевна, — резко оборвала ее Анна, а потом улыбнулась вдруг. — Не с абы каким мужчиной, как ты скажешь. Сговорены мы с Андреем Павловичем. С этого дня и сговорены.

— Сговорены? — няня долго и внимательно смотрела в лицо Анны, а потом резко привлекла ее к себе, поцеловала в лоб. — Ох, душа моя, ох светик ты мой! Ну, иди тогда, что ж я не разумею? Но как крикну, так тут же воротаетесь, поняла? Ведаю я, чего им надобно, мужчинам.

— И что им надобно? — переспросила Анна шутливо, но все же с любопытством в голосе, и нянька легонько стукнула ее по плечу.

— А ничего! Опосля сама проведаешь о том. И смотри у меня, душа моя, — для поцелуя только лоб и щеки подставляй, ясно?

Конечно же, Анна пообещала, скрещивая за складками подола пальцы. Ей так хотелось побыть хотя бы пару минут наедине с Андреем, что она пообещала бы ныне весь свет за это.

Андрей не сказал ни слова, когда она повернула его ступить с гравия аллеи на изумрудную зелень газона. Как молчал все это время, что они шли по парку. Анна знала, что он зол на нее, что ему не по душе отчего-то ее поведение, и вдруг испугалась, что он переменит свое решение, возьмет свое слово назад. Оттого и спросила, едва они остановились за чубушником:

— Вы… вы переменились ко мне, Андрей Павлович? — он не смог не взглянуть на нее недовольно. — Вы злы на меня. Отчего?

— Вы желаете стать моей женой, Анна? — последовал вопрос, и она улыбнулась ему, как улыбаются ребенку, сказавшему глупость, коснулась его щеки ладонью, лаская.