12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

Федосья Гавриловна самодовольно захохотала и, в виде милостивой ласки, тяжело ударила пленницу ладонью между лопаток.

— А ты влюбись!

— Нет, право… без шуток!.. На вашем месте я всегда бы так ходила…

— Хозяйка не позволяет, — возразила Федосья Гавриловна со скрытой грустью, почти со вздохом. Да и, конечно… так, иной раз, для машкарада, отчего не пошутить, а воопче не пристало… Экономка не барышня… Это вашей сестре пристойно рядиться во всякие виды, чтобы завлекать «понтов», а экономка должна соблюдать свою солидность… Ты хоть радугой выпестрись, а мне — темное платье, наколка, передник пофрантовитей да бант на груди…

Как большинство женщин, промышляющих живым товаром и обслуживающих этот рынок, ни Буластиха, ни Федосья Гавриловна сами никогда проститутками не были, чем весьма откровенно гордились пред своими жертвами и чем, может быть, объяснялось их презрение и жестокость к жертвам.

При разврате и жадности Буластихи, конечно, не добродетельные соображения ее сдерживали. Смолоду она была недурна собой и, на посту хозяйки, случалось ей терпеть жесточайшие искушения.

— Мне подлец Широких, — хвастала она, — пьяный черт, самодур иркутский, — вот в этой самой зале, — десять тысяч, как одну копеечку, вывалил на паркет, чтобы я с ним пошла вместо Лидки Шарманки… помнишь, Федосья? красавица была, не нам с тобой чета… Да ведь этим дьяволам, самодурам, главное — подай запретное, чего достать нельзя… Сердце перевернулось и кровью обливалось… убила бы его, мерзавца, как он швырял пачками по паркету… Однако скрепилась, выдержала характер… Потому что иначе — назавтра — какой же был бы здесь над всеми мой афторитет? Ферфаллен ди ганце постройке! Вся дисциплина к черту под хвост!

Определение Маши на постоянное и столь интимное житье к Федосье Гавриловне было встречено в корпусе градом насмешек, грязных острот и намеков, которые звероподобная экономка принимала со снисходительной руганью и самодовольными улыбками, а Лусьева — раздражаясь до бешенства, до слез…

— Оставь. Что тебе? От слов не слиняешь! — уговаривала возвратившаяся из Ирбита «Княжна», сразу очень хорошо подружившаяся с Марьей.

— Мне обидно, что врут гадости…

— Наплевать!

— Да! Если бы врали про тебя!

— Успокойся: врали и про меня, покуда не надоело. В высокой степени наплевать! Надоест врать одно и то же, — оставят в покое и тебя, начнут есть какую-нибудь новенькую. Через эти сплетни нашей сестре обязательно пройти. Я даже советую тебе не слишком спорить против них. Из них тебе может быть польза. Сплетни ей льстят. Она слушает, что врут и — будто сердится, а сама надувается от радости, как индюк! — стало быть, и сама будет к тебе мягче, чем к другим, хозяйкин гнев разобьет когда понадобится: за ее спиной — как за каменной стеной… Прасковья-то наша не только ее уважает и слушается, а даже и побаивается: уж слишком давно работают вместе, много общих делишек на совести… Держись, Марья, за Федосью! держись!

— Да! — пробормотала Маша, — хорошо, если все обойдется словами… А если она заберет в голову фантазию — на самом деле?

«Княжна» посмотрела на подругу пристально, мрачно.

— Э!!! — сказала она и отвернулась.

И в коротком звуке ее безнадежного восклицания Маша угадала: «Ну что ты притворяешься дурочкой и фигуры строишь? словно малолетняя. Кто попал на дно ада, тому поздно читать чертям лекции о добродетели…»

Маша покраснела. В узеньких глазках «Княжны» она прочла недоверие к искренности ее опасений и негодования: ну как это «рюлинская», — после нескольких лет в школе и практике изощренного генеральшина притона, — вдруг оказывается столь невинной институткой, что для нее новостью являются самые обычные похождения вертепного быта? Роман с экономкой — экая, подумаешь, важность какая! кто через это не проходил? Стоит поднимать столько шума из-за таких пустяков!

— У нас, у Рюлиной, — возразила Маша, — пошлости эти показывались только в живых картинах… для графа Иринского и других старых подлецов…

— Будто бы уж, только? — недоверчиво удивилась «Княжна».

Маша нетерпеливо отвернулась, кусая губы.

— Ну, пожалуй, бывало иногда баловство… шалости, спьяну… Жозька безобразничала… Актрисы две приезжали, графинька одна… Но — чтобы в жизни, чтобы всерьез, чтобы почти открыто, — никогда! никогда! Никому и в голову не приходило такого срама. Ни за что!

«Княжна» любопытно воззрилась на нее:

— В самом деле? Ну, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, а, как видно, устав на устав не приходится. У нас это — чуть ли не высший шик… Наслышали, что так водится за границею, в Париже, — стало быть, подавай и нам, в Гостиный двор — последнюю моду. У Прасковьи Семеновны в «корпусе» и по квартирам жило прежде много француженок, а в особенности немок, берлинских. С них это и взялось, и пошло. А уж где завелась однажды эта зараза — кончено: скоро ее не выкуришь, будет расползаться, как экзема какая-нибудь эпидемическая… Ведь знаешь, как мы, русские, все заграничные моды перенимаем: если в Париже золотник, так у нас фунт, если в Берлине аршин, так мы сажень вытянем. А сколько нашей сестры на этом вконец оскверняется, до скота бессмысленного тупеет и, развратом захлебнувшись, душой и телом гибнет!.. Уже одну Антонинку нашу — если бы моя воля была, я повесить велела бы: она ведь теперь зачинщица всей этой грязи и тон дает. Немочки эти обе — Клара и Густя — еще полгода назад, когда поступили к нам, какие были чистенькие, скромные, робкие, как стыдились и тосковали, что несчастная судьба бросила их на путь наш безрадостный! А сейчас — Антонинкину школу прошли — ведут себя халды халдами, стали грязь грязью. От чего прежде плакали и приходили в отчаяние, — Клара-то на первых порах у нас в петлю было полезла! — теперь хохочут… хвастают… бесстыдничают!.. А ведь Кларе всего двадцатый год, а Густе нет девятнадцати. И для обеих Антонинка — божество земное: кулаками дерутся между собой из-за того, на которую она ласковее посмотрит. А она — ведьма, тварь. Она уже одну девушку — грузинка была, Тамарой звали — довела фокусами своими до кровохаркания. А другая, Лиза-одесситка, нажила себе нервные припадки, истеричка сделалась, так себя искалечила, что уже как будто и в уме мешаться начинала. Галлюцинации имела, страхи таинственные. Теперь ее в Финляндии водой лечат… «понт» один богатый разжалобился, — выкупил ее у Прасковьи Семеновны и денег дал. Марья Ивановна возразила:

— Я, Лидия, не понимаю. Все говорят, и я сама вижу, что Прасковья Семеновна ужасно взыскательная и строгая. Как же она-то это терпит и попускает?