Беспокойные сердца - Нина Карцин

— Я не знаю? Помилуйте, Татьяна Ивановна…

— Не помилую, Илья Абрамович. У вас в цехе зародилось интереснейшее начинание, а я узнаю об этом не от вас, а от других.

Что она имела в виду — Ройтман не догадывался. Торопливо перебрал в памяти события последних дней и развел руками.

— Я говорю о предложении Ольшевского, — пояснила Татьяна Ивановна. — О переходе на коллективный план.

— Ах, вот что! Но, Татьяна Ивановна, эксперимент не внушает доверия. У нас это дело не привьется.

— Скажите, какой завод особенный! Везде можно — у нас нельзя. А четвертая печь работает?

— Разрешили им в виде опыта. Ну, там, вы знаете, молодежь, ей все нипочем. Со старыми сталеварами это не выйдет.

— Вы что, уже говорили с ними? Советовались? Или решили единолично? Ну, не радуете вы меня, Илья Абрамович! Только-только своя линия появилась у вас — и вдруг опять рецидив старого. Я знаю, чего вы опасаетесь. Как же: Рассветов не одобрил. А предположим, Рассветова нет. Делся куда-то. Как тогда решать? Или упадете без его мощной поддержки?

— Да нет, думаю, не упаду, — усмехнулся Ройтман, понимая, что это шутка и что никуда Рассветов не денется.

— А вы не усмехайтесь, — сдвинула брови Татьяна Ивановна. — Я у вас серьезно спрашиваю: какие веские возражения вы — именно вы — можете привести против предложения Ольшевского?

— Татьяна Ивановна… Не могу я так сразу. Надо потолковать с народом в цехе, с партбюро посоветоваться. Откровенно говоря, в предложении много заманчивого. Но… надо взвесить.

— Вот и взвесьте. Посоветуйтесь с техническим отделом, с плановым. А потом надо ставить вопрос на общецеховом собрании. Идет?

— Пожалуй, вы правы, — медленно сказал Ройтман, и его всегда печальные глаза повеселели. — Нет, вы в самом деле очень правы! — весело повторил он.

А у Виктора Крылова жизнь подошла к крутому повороту. Внешне он не изменился. Был тем же шумным парнем с резкими скачками настроения и неуемной фантазией. Но события последних дней, тяжелые переживания, тоска по Любе, которую он так и не видел с того злополучного дня, — все это притушило веселость, заставило больше думать о серьезных вещах, размышлять над вопросом: как жить дальше. Давало знать себя и влияние Тернового. Опытные плавки требовали внимания, дисциплины, знаний, и Виктор стал подражать своему мастеру не только внешне — его скупой улыбке, сдержанным жестам, манере красиво держать чуть откинутую голову; ему захотелось стать похожим на него и в другом. Хотелось иметь вот такую же власть над плавкой, такое же уменье побеждать обстоятельства, варить сталь не хуже Калмыкова.

Да, Калмыков… Вот тут-то, собственно говоря, и была загвоздка. Она и заставляла Виктора так долго, так непривычно и мучительно разбираться в себе, в своей жизни. Сначала он просто завидовал Калмыкову — его славе, его уменью, даже его заработкам. Потом невзлюбил Калмыкова за насмешки, за стремление унизить на каждом шагу — не только одного Виктора, но и всякого, кто был помоложе и не такой опытный, а пуще всего тех, кто не воспевал его. Здравый смысл подсказывал Виктору: не может быть настоящим передовиком тот, кто только за деньги да славу отдает свое искусство. Ведь нет в нем настоящей любви к своему делу; скажем, пришлось бы бесплатно сталь варить — сделал бы он это? Держи карман! Ушел бы, только бы и видели! А Виктор не мог представить себя без цеха, не у печи, а где-нибудь, скажем, в заготконторе. Выгони Виктора из цеха — на пороге ляжет, только бы не уйти!..

Злополучное происшествие в огороде Калмыкова вывело Виктора из состояния пассивного возмущения, потребовало действий активных, наступательных. И план Леонида Ольшевского подсказал ему настоящую дорогу.

Долго Виктор уговаривал Журавлева и Локоткова попробовать взяться за новое дело, и наконец все трое собрались в кабинете у Ройтмана — обсудить, как перейти на коллективный план всей четвертой печи. Кроме мастеров печи и Леонида Ольшевского, больше никого не было: Ройтман пока опасался широкой огласки, не зная, как пройдет эксперимент.

Споров и разговоров было много. Журавлев и Локотков уже не имели ничего против нового плана, но каждому хотелось знать: не прогадают ли, что получат от этого, почему выработка должна подняться.

И Ольшевский с Терновым терпеливо разбирались в старых счетах и новых вопросах, на примерах показывали ребятам, как много они теряют от неслаженной работы.

Ройтман слушал в пол-уха, больше думая о том, что скажет по этому поводу главный инженер. Сам он большого вреда от опыта не видел, но и не видел возможности распространить его на весь цех.

— Ну, ладно, так тому и быть, — сдался, наконец, рассудительный Локотков. — Теперь мы все друг за друга в ответе — так выходит. Попробуем.

— Только, чур, уговор: не подводить, а то все договоры по боку! — подхватил Журавлев. Его веселые черные глаза обежали лица товарищей и остановились на Леониде. — Двум смертям не бывать — одной не миновать. Только вот как начнут с шихтой зажимать — эх, и будет же смеху! Пусть уж комсомольский пост возьмет нас под свое крылышко.

— Смеетесь-то вы хорошо, д там как бы плакать не пришлось, — встал с кряхтеньем Чукалин и с силой продул изгрызанный мундштук. — Не дай бог, передеретесь все…

Но мрачные его слова никого не смутили. Взволнованный Леонид начал было на торжественной ноте:

— Ребята!.. — но тут же махнул рукой и весело крикнул: — Давайте по Маяковскому: «От ударных бригад — к ударным, цехам, от ударных цехов — к заводам!»

— Вот, пусть у нашей печи такой плакат повесят! — обрадовался Виктор. — Пусть все знают, за что комсомольцы взялись!

Поначалу никто в цехе не обратил внимания на затею ребят. После специальной статьи Ольшевского в многотиражке стали присматриваться, иные с недоверием, многие — с большим вниманием. Не верилось, что когда-нибудь неполадки со сменщиками станут только воспоминанием.

А ребята не торопились. В первую неделю выработка поднялась совсем незаметно, затем дела постепенно пошли в гору. И к тому дню, когда состоялось общее собрание цеха по вопросу о переходе на коллективный план, три сталевара имели такие результаты, о которых стоило говорить.

— Соплявки-то, ты гляди! — кивнул Калмыков на доску соревнования, у которой он перед собранием остановился вместе с Жуковым.

— На пятки нам наступают, шевелиться надо.

— Тут пошевелишься, когда свои же подножки подставляют. Ты почему вчера не потребовал тяжеловеса? Пришлось мне возиться с дрянью. А тяжеловес мальчишкам этим пихнули. Чужой руке подыгрываешь?

— Неудобно все только себе тянуть. Стыдно людям в глаза смотреть. И так тычут в нос, что на проценты живем.

— Слушай больше! «Проценты»! Я еще покажу, что такое Калмыков!

— Заладил: «я, я…» А что ты без нас безо всех? Ноль без палочки, — рассердился Жуков. — На чужих плечах выпрыгиваешь.

— А ты докажи, докажи! Завидно стало, что не про тебя пишут. Вот и фыркаешь.

— Тю, дурак, — плюнул Жуков и пошел прочь, не заботясь, следует ли за ним Калмыков.

Но тот все-таки пошел следом. Хоть и часто он задирал Жукова, но никак не мог не признать мастерства его. Досадно было только, что Жуков не поддавался на дружеские излияния и не водил с Калмыковым компании вне цеха. А то, что он любил читать и пил водку только по праздникам, вообще повергало Калмыкова в изумление.

— Тебя, Николай, только в рамочку и на стенку — как есть безгрешный святой, — издевался он не раз.

— Ну и повесь. Авось, стыдно станет, как я со стенки на твои безобразия смотреть стану, — посмеивался Жуков.

Но если Калмыков был слеп и глух ко всему, что не касалось лично его и его славы, то Жуков таким равнодушным не был. Он любил свою профессию не за славу и почет, а так, как любит истинный мастер создание рук своих. Ему приятно было сознавать, что из бесформенных кусков металла, из чушек чугуна получаются такие разные марки стали, и что пойдут они на самолеты, тракторы, пушки и танки, детские кроватки и мостовые фермы. Гордость его была гордостью рабочего человека, и нечестные приемы Калмыкова, его безудержная страсть к популярности были глубоко противны Жукову.

На собрание он пришел без определенного намерения, хотя и знал, о чем будет речь; мудрено бы не знать, когда за последнее время только об этом и спорили в цехе, только и говорили на рапортах, писали в «Мартеновке». Собрание сразу пошло в такой накаленной обстановке, что не прислушиваться к выступлениям было невозможно.

Виктор Крылов, разлохмаченный и потный, сердито ударял кепкой по столу и доказывал, что новая организация труда всех прямиком приведет в передовые и что никаких неполадок быть не может.

Леонид, слушая Крылова, досадливо морщился и совсем уже собрался выступить, но его опередил Чукалин.