Базалетский бой - Анна Антоновская

— Иншаллах! — почтительно подтверждают ханы.

— Но, печалясь о Гурджистане, я, лев, не забываю о медведе. Северная сторона крепости станет зорким стражем морской дороги, ведущей на Астрахань. Коварные желания Русии останутся желаниями. Каменный язык крепости станет облизывать бока персидских кораблей, а на них будут поставлены пушки. Так предопределил аллах!

— Иялла! — как эхо, отзываются ханы.

— Наградив меня храбростью, аллах не забыл вложить в колчан моих чувств осторожность. Пусть ни русийский медведь, ни грузинский барс, ни афганский джейран, ни узбекский орел, ни турецкая собака не пронюхают о новых дорогах шаха Аббаса! И главное, чтобы раньше времени не встревожились ни Русия, ни Турция. Я повелеваю вам, верные ханы, поручить кому следует разнести на четыре стороны о новой причуде шаха Аббаса, — пусть кричат: на прикаспийской земле, среди вековых кипарисов и огромных самшитов, где каждый камень и скала извергают воды холодные и кипящие, возвести «благороднейший из городов» — Ашраф-уль-Билад!

— Ашраф-уль-Билад! — хором подхватили ханы.

— Ни Рим — большой город ференги, ни Константинополь — большой город византийцев не сравнятся с Ашраф-уль-Билад! Так повелеваю я, ставленник неба! Роскошь его превзойдет роскошь Пасаргады. Как лампа Аладдина, в лучах солнца и луны будет пылать дворец Ашраф, блистательный, опоясанный переходами с разноцветными стеклами и украшенный изразцовыми башнями. Здесь я, шах Аббас, поселю триста самых красивых хасег — каждая равная картине, расшитой драгоценными камнями; две тысячи мамлюков — каждый равный маске уродства; десять тысяч коней и верблюдов — каждый равный самому себе. Пусть об этом, захлебываясь завистью, говорят враги, а не о военных дорогах. И дабы оповестить мир о чуде, я пошлю именитых купцов в чужеземные царства за парчой и бархатом, за благовониями и пряностями, за жемчугом и изумрудом. И пусть, подобно бьющему фонтану, из горла купцов вырываются вопли о безмерно великолепной страсти шаха Аббаса. Иншаллах!

— Иншаллах! — в порыве восторга пали ниц ханы.

— Мои верные советники, вы сегодня помогли шаху Аббасу, и он подсказал себе много справедливых решений. Теперь вы претворите их в жизнь, как семя претворяют в плод.

— Велик шах Аббас! — коснулись лбами ковра потрясенные ханы.

Уже косые лучи солнца скупо проникали в круг керманшахов. Голубые ковры потемнели, как темнеет море в час сумерек. Шах подал знак, чтобы откинули полы шатра-дворца. Чуть повеяло прохладой. Возле входа виднелись глухонемые рабы в белых плащах, отгоняющие мошкару. В полумгле покачивались опахала из страусовых перьев. Настала томительная тишина. И лишь едва внятно доносился звон колокольчиков и вопль караван-баши: «Ай балам! Ба-ла-амм!», — куда-то вдаль шел караван.

С глубоким благоговением взирали на мудрого повелителя верные советники — ханы. Он отягощал их своими мыслями, превращал мираж в ценности и, как неземной черводар, вел Иран по свету путеводной звезды. Он безжалостно отодвинул все личное и очистился для великих дел. Звуки его голоса стали призывнее звуков колокола. Ханы преклонились перед ним, как перед божеством.

Аббас отпустил их легким движением руки, продолжая вглядываться в полумглу, словно видел в ней очертания далеких гор и рек.

Он, присвоивший себе право жизни и смерти, все больше прибегал к услугам смерти, отвергая помощь жизни. Его деяния во славу аллаха и во имя Ирана, так полагал он, не могут не породить множество врагов во всех обличьях и во всех облачениях, даруемых щедрой жизнью. Нож и яд могли притаиться и в целомудренных лепестках розы. Тень, метнувшаяся из-за угла, была опаснее боевых слонов магараджи, она была неуловима. Он предпочитал предупреждать поступки жизни и действовать оружием смерти: ножом, ядом, тенью. Лучше самому набросить тень на невинного, чем прильнуть к розе, давшей приют змее.

Подозрительный к малейшему шороху, он испытывал горечь. Наедине он не раз восклицал, воскликнул и сейчас: «Чем я, властелин, отличаюсь от раба?! Изразец, выпавший из стены, может ненароком уравнять нас. Оба мы беспомощны перед молнией». И это вызвало в нем вспышку гнева.

«О, бисмиллах!» Проявляя свирепость, он неизменно углублял тоску, тяжелую тоску, несмотря на смелый план и взлет мыслей. Вот и свершилось!.. А тоска осталась и даже разрослась, совсем загрузила его душу. Тоска преследует его, как стрелок врага, заставляя вздрагивать и при полной тишине. «Что это, неумолимая судьба? Или на ее весах перевесила чаша потерь? Кого я потерял? Ааа!.. Сефи… Лелу… лучшую из лучших! Где же, Фирдоуси, твои мудрые советы? Где холод созерцания? Но да будут благословенны двенадцать имамов, давших мне, шаху Аббасу, силу скрыть даже от ближайших советников непреклонно темнеющие мысли».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Белый колчан изображал дни, черный — ночи. Хмурясь, Зураб пересчитал стрелы в обоих. Их была во сто крат больше, чем он предполагал. Притопнув ногой, резко вложил в белый колчан еще стрелу: ведь днем новый гонец отправлен им в Тушети, вернее — в пасть сатане.

Кончится ли эта чехарда с гонцами? Когда он снаряжал первого, то в самом благодушном настроении назвал его оленем. Гонец представлял Арагвское княжество, блистал парадными доспехами, а седло было обито позолоченным серебром. И каждый тушин мог подумать: «Если у гонца такое седло, то у владетеля — не иначе как обито золотом!» А там, где золото, там сила! Пусть знают: сапфирная Арагви несокрушима! Гонец должен был немедля вернуться, но не выполнил приказания и где-то застрял. За ним отправился второй гонец, седло его также было обито позолоченным серебром. Исчез и второй. Затем сгинул третий вместе с таким же седлом. Четвертый, пятый, шестой отправлялись поочередно, днем и ночью, — и неизменно пропадали. Их седла уже были обиты серебром без позолоты. Проходили дни, ночи — в колчанах стало тесно от стрел. От благодушного настроения не осталось и следа, как и от гонцов. Седло последнего было обито медью.

Недоумевал Зураб и тревожился. Где запропастились «черепахи»? Словно провалились в горных ущельях! Из Тушети ни одного ответного отклика. А из Кахети? Ни дуновения ветерка! Окруженный охраной, он выезжал на Махатские холмы или, минуя Авлабрис-кари, на Кахетинскую дорогу, вглядывался в желтоватую даль, прислушивался, — но впереди не маячили ни «черепахи», ни «олень» и не слышалось ни выкриков всадника, ни стука копыт. Лишь ветер нехотя теребил придорожную траву, опаленную июльским солнцем.

И сегодня, не будь он князь Зураб Эристави Арагвский, страх пробрался бы в его сердце. Горы тянулись ломаными линиями, небо наваливалось на них как бы одним синим плечом, и орел, распластав огромные крылья, парил над Самгорской равниной. Будничность дня была чревата опасностью, ибо могла обернуться весельем не в его, Зураба, пользу. Такова истина! Судьба часто прикрывает мнимым спокойствием бесчисленные козни, и порой даже опытному охотнику не распознать в безоблачном небе смертоносную молнию. Страх, несомненно, нашел лазейку в сердце Зураба, но он предпочитал не замечать его или по крайней мере не давать повода окружающим думать иначе, чем он хочет.

Навстречу неторопливо двигались арбы, скрипя, как тысячи грешников в аду. Глехи при виде надменного владетеля низко кланялись и сворачивали в сторону. Зураб, подбоченившись, спрашивал, откуда держат они путь, не встречали ли всадников, седла которых обиты золотом или серебром. Глехи вновь низко кланялись, говорили, что везут на тбилисский майдан сыр и зелень, а богатых всадников не видели. Только в духанах «Юноша солнца» и «Источник вина» говорили им пастухи и охотники, что на Гомборском перевале вновь появился царь Орби, ударом когтей пронзающий всадника и коня. А если нет коня и всадника, то и седла не увидеть, ни золотого, ни серебряного и даже медного, — наверно, их в гнездо тащит, а там обменивает у царя кабанов или царя волков на змей. Ганджинцы и шамхальцы такие седла очень любят. А в Картли поэтому как раз змей стало больше, чем седел.

Зураб так сжал нагайку, что глехи, скинув войлочные шапчонки, поспешили убраться с его глаз. Зураб взглядом, полным ненависти, стал следить за орлом, — он верил в существование царя Орби, издревле покушавшегося на горский трон. Жаром полыхали Самгори, медведки и саранча прыгали у занесенных пылью обочин, и возле высыхающего ручейка жалко поникли поблекшие цветы…

Вернувшись в Метехи, Зураб подошел к колчанам, напоминавшим об исчезнувших гонцах, и, прежде чем вложить в белый стрелу с орлиным пером, произнес заклятие: «Царь Орби, да загорится у тебя клюв! Не тронь моего трона, лети к чужим! Пусть ослепнут у тебя глаза!»

Наполнив до краев рог черным вином, Зураб залпом осушил его, крякнул и провел рукавом по усам. Время улетучивалось, как это вино. Проходили облака. Огненное колесо солнца то взбиралось на синюю кручу, то скатывалось в бездну. Кура и Арагви, обнявшись, сливали свои струи, белоснежную и коричневатую, устремляя их в изменчивую даль. И цель его жизни — горский трон — также оставалась недосягаемой. Горский трон! В алмазах льдин и рубинах зари!