Парни нашего двора - Анатолий Фёдорович Леднёв

плоские, изогнутые в штопор железины. На земле они еще какое-то время дрожали мелкой дрожью и затихали. Железо умирало, чтобы в огне родиться заново.

Я опустил молот. Пахло металлическим, танковым. Отерев рукавом гимнастерки пот со лба, я глянул на пионеров. Они полукольцом окружили меня. Очень пестрые пацаны — на одном фуфайка ниже колен с калейдоскопически пестрящими заплатами, на голове островерхая буденовка; другой в пальтишке, вместо пуговиц — поплавками грубо оструганные деревяшки; третий в шинели, перешитой по росту, он и воздуха полную грудь набрал: солдат, мол. Девчушки обмундированы не лучше.

Я надел шинель, заправился как положено. Смотрю — и ребятня подтягивается, пыль с одежонки своей смахивают, с обувки. Парнишка в шинели, выдохнув из себя лишнее, подошел ко мне:

— Вы, дядя, танкист?

— Не видите, что ли? — отвечаю сразу всем.

— Танкист!

— Видим!

— На погонах — танки!

Многое, наверное, интересовало их, но они не спрашивали, только паренек в шинели заговорил снова:

— Мы все для вас соберем, все, все!

Я опять обвел взглядом ребят.

— Витька правильно говорит. Все — для вас!

— Все, все!

Я перебил:

— И ажурные ограды у домов?

— И ограды! — отвечает тот, что в шинельке.

— И ворота? И тумбы?

Паренек почесал затылок:

— И ограды, и тумбы, и ворота. А что? Ведь война…

Я огляделся. Глаза задержались на пологом спуске к Волге. По всему склону — лунки из-под вырытой картошки. Один огородик выделяется среди остальных, еще не убран.

Ребятам беседовать со мной не было времени: притащился старый «фордзон» с прицепом, надо срочно грузить железный лом. Они побежали к трактору, на ходу оглядываясь и махая мне руками.

Куда же идти? Что делать? Домой? В комендатуру? Но на учет становиться, пожалуй, не стоит.

Домой пошел по другим улицам. На Чапаевской, у здания, стены которого выложены сине-зелеными изразцовыми плитками, бросился в глаза белый флаг с красным шаром посредине полотнища. Флаг страны восходящего солнца.

У дома патрулируют наши милиционеры. Что они делают? Самураев от нас охраняют или нас от самураев?

Я вспоминаю самолет без опознавательных знаков, скороговорку зениток, грибки разрывов. Не разгроми наши немцев на Волге, Квантунская армия открыла бы фронт. Выходит, и на Дальнем Востоке мы были не а тылу.

На улице Фрунзе у бывшего детсада застыли часовые в мохнатых, до плеч, шапках. Турки.

А вот навстречу шагают двое — узнаю по остроугольным фуражкам поляков, приветствую — отвечают.

Оказывается, посольства всех стран разместились в моем городе. Самые лучшие здания отведены им.

В сорок втором пособники фашистов передавали из уха в ухо: «Волга — не граница. Куйбышев — не столица». Они и Урал мечтали захватить. Только вышло не по их. Волга действительно не стала границей, а столицей как была Москва, так и осталась. И останется.

От этих мыслей на душе полегчало.

— Саша! — крикнул я и бросился к девушке в сером платке, повязанном до бровей, концы свисают один на спину, другой на грудь. Девушка оглянулась на окрик и узнала меня.

— Ты?

— Я, я, Саша. Собственной персоной…

Мы обнялись и не отпускали друг друга, пока глаза стали видеть. Прохожие улыбались. Старушка в черном осенила нас крестным знамением. И заплакала. Ее подхватила под руку молодая женщина, тоже в черном, и повела, успокаивая:

— Нельзя же так, мама. Не воротишь…

— Пойдем, Саша?

— Да, да. Идем. Люди разные, а горе одно, — проговорила она, настороженно оглядываясь, словно боялась, что нас видят вместе.

— Куда же ты, Саша? Ты ведь там жила? — указал я на каменный дом.

Саша замотала головой, зарумянилась. Ну, ни дать ни взять Сашка из шестого «А»!

— Я замужем. У него живу.

— Поздравляю. Куда же мы теперь?

— Мой не ревнивый. Идем к нам.

Саша провожала меня вместе с моей девушкой. Это ее самая близкая подруга. Потому я так и обрадовался.

Остановились мы около полутораэтажного дома.

— В подвале живете?

— Нет. Наверху, — ответила Саша, взбегая по ступенькам на невысокое крыльцо. Постучала, приглашая меня следовать за ней.

Открыла нам пожилая дородная женщина, в широкой юбке до пят и ватной безрукавке-душегрейке.

— Тетя Матрена, к нам гость. Мой школьный товарищ.

— Милости просим, проходите, — радушно сказала та, встала боком на пороге, пропуская нас.

Саша развязала платок, тряхнула головой. Светлые, словно пшеничная солома, волосы волнами упали на плечи. Я не сдержал вздоха: точно такой, разве чуть потемнее, была и моя девушка. Саша, казалось, не заметила моего волнения.

— Раздевайся. Проходи.

Я сбросил шинель, расправил под ремнем складки гимнастерки и прошел в переднюю.

В комнате два окна на солнечную сторону. В простенке между окон трюмо в дубовой резной раме, у одной стены — диван, накрытый ковром, у другой — кровать с никелированными шишечками. Перина взбита высоко и подушек разных габаритов много.

— Посиди. Сейчас, с минуту на минуту, прибудет мой. Поскольку он военный, то не приходит, а прибывает и является. Вот альбом, посмотри фото. А я на кухне тете Матрене помогу и на стол накрою.

Я медленно листаю альбом, много здесь знакомых фотографий. На душу опять ложится камень, невольно поджимаются губы и лезут к переносью брови. «Закурить, что ли?»

— Саша, у вас курят? — кричу я на кухню.

— Сейчас подам папиросы и пепельницу! — услышал я, и тут же появилась Саша с пепельницей — примитивное литье из дюраля: голая купальщица на берегу озера-тарелки.

Я достал кисет, бумагу и принялся сворачивать самокрутку.

— Держи «Казбек». И не важничай, пожалуйста. — Саша подала мне пачку в сто штук. — Не удивляйся.