Книга с множеством окон и дверей - Игорь Клех

Или гений, или говно, — в такие вот игры играли здесь в 70-е. И «крыши» ехали. Говорят, в общежитии литинститута в Москве ректор распорядился натянуть в лестничных пролетах между этажами металлические сетки, — проучившись год-два, не один непризнанный гений пытался свести счеты с жизнью, выбросившись в пролет: «Кругом такие кабаны!..»

Леня смерть не одобрял, любил жизнь, любил вкусное (презирая по большому счету материю, как и всякий восточный славянин, особенно, в последние полвека: «И так сойдет!..»), любил мягкое-женское, — и не расчетливо-заядло, как Дон Жуан, а как всеядный простак Казанова, комично-патетичный и беззащитный, вообще-то, скиталец своего века. Бывал на самом дне в поисках корма, но, как утка, покрыт был неким водоотталкивающим составом, позволяющим грязи налипать на перья, но не проникать внутрь естества, до души. Начало его было светлое, неумело радующееся всегда, — а это значит, почти всегда, некстати.

Был еще один сюжет 70-х — синдром Кандинского-Клерамбо: а) мания величия; б) бред преследования; в) псевдогаллюцинации. Собственно болезнь началась с бреда преследования. До того психика его была внешне устойчива. Толчком послужил вызов в КГБ. ГБ умело выбирать слабых или находящихся в слабой позиции и давить на них. От ГБ он увернулся. Заклевали «свои», те, кого он считал своими, те, кому (всему городу!) простодушно рассказал о вызове и беседе. То была главная мания 70-х — «шпиономания», единицы не поддавались ей, — и то, если везло. И десять лет спустя, въезжая в очередной «криз», он оправдывался в том вызове: почему его? не выдал ли кого (кого? в чем? кто эти легионы смелых бойцов Сопротивления??), что все это значит, наконец?!

Грустного во всем этом едва ли не больше, чем неприятного, смешного, страшного. Был у этой мании провиденциальный смысл. Армии неудачников — нереализовавшихся, невостребованных — мнимая часто, опека комитета заменяла опеку высших сил: архивы его служили залогом вечной жизни или даже материалом для воскрешения.

…Он пытался уехать в Среднюю Азию, жениться — еще раз — на ленинградке, написать книгу стихов. На первом месте, конечно, написать книгу — семидесятнический позыв.

Вернулся с психической травмой и мудростью битых — не делать резких движений. И здесь уже «въехал» окончательно, в полный рост. Получил на Кульпарковской инвалидность, и десять лет еще жил и писал стихи, — во все сужающемся, десять раз обойденном по кругу мире, — откуда кто-то каждый год выпадал, уезжал, умирал.

В промежутке был Крым, Ялта. Один раз он был в Раю. Когда выдавая и собирая дощатые лежаки, с карманами полными серебра, — до сорока рублей в день, — сам черт был ему не брат! — с обрывком каната на шее, в обнимку с лучшими, нигде еще не напечатанными, нищими московскими и крымскими поэтами, он шел на летнюю площадку ресторана угощать друзей, — все женщины пляжа были его! — или когда, завернувшись в парус, читал в мегафон на всю прибрежную полосу стихи Алексея Парщикова и свои, Лени Швеца. Основное свойство рая на земле — в его неповторимости. Спустя несколько лет, после нескольких предпринятых им неудачных попыток, у него хватило ума расстаться с мечтой вернуть свой утраченный рай.

Выхода не предвиделось. В филармонии, где в «перестройку» читали стихи уже все кому не лень, ему прочитать свои почему-то не дали. Их можно понять. Он, действительно, не умел себя вести. Одет был как черт знает кто. Был у него, впрочем, один костюм, при его росте чуть коротковатый. Знакомство с ним могло компрометировать.

Спасибо газете «Ратуша», которая, впервые в его жизни, в 92-м году напечатала несколько Лениных стихов, — еще и на русском.

Ему немного было нужно, 100 экземпляров своей книжки «Взгляд Горгоны», которую он составил в том же году, ее набрали на компьютере, оформили, подготовили к печати, но деньги на бумагу и что-то еще все не находились, не находились и так и не нашлись.

Под конец он раздаривал то немногое, что у него было — книги, картины друзей. Он сам еще не знал, к чему готовится. Хотя в болезненном состоянии эта тема всплывала не раз, — он сам себя пугал, «пугал» друзей и со специфической хитростью «сумасшедшего» присматривался к произведенному эффекту, — надо сказать, он был невелик. Как у всякого поэта, слова у него забегали «поперед батьки в пекло». Поначалу спасти его от приступа болезни могла и чекушка водки, выпитая с другом. Но вскоре уже весь алкоголь мира был не в силах вывести его из этого сооруженного — кем? им самим? жизнью? общим замыслом? — плена.

Поэты, вообще люди, никогда не умирают случайно, с бухты-барахты. Что-то неладно, значит, в датском королевстве. Или заканчивается (закончилась?) эпоха, и кровь по капле выцеживается, выдавливается, переливается в носителей новой эпохи, предавая прежних. И с этими в свое время произойдет то же (они будут думать, что случится).

Той давней осенью 93-го умерли Лотман, Феллини и затерявшийся в дальнем глухом углу Европы Леня Швец, поэт.

Ирония здесь неуместна.

Опять биография в этой проклятой стране торчит из текстов, бесцеремонно раздвигает их локтями, сквозит в зазорах между буквами, пальцами цепляется за строчки стихов.

А стихи были и есть, он-таки дописался до них.

…Но я вот думаю: а если бы он не писал стихов?!

ДВЕ ТОЧКИ НАД «i»

Всем известно выражение «расставить точки над „i“. В сегодняшней Галиции издается культурологический независимый журнал, называющийся одной буквой, передающей звук „йи“ (как в словах „Кыйив“, Украйина»), — вертикальная палочка с двумя точками. Литера, отсутствующая в других алфавитах, надо полагать, призвана графически символизировать своеобразие украинской культуры, акцентировать некие ее особые аспекты.

Отрицать наличие самобытной украинской культуры и ее особого характера — неблагодарный труд. Однако, как правило, вслед за подобным признанием собственно и начинаются разногласия: высокомерное, имперское по своей природе невежество с одной стороны, и специфическая украинская «заядлость» с другой, — манипулирование суммами родственных черт и отличий, подтасовки истории и политическая нечистоплотность и т. д. и т. п., — что называется, поехало. Честно говоря, не хочется даже задевать весь этот спутанный клубок проблем, поскольку любое упрощение, неизбежное в газете, только увеличивает непонимание и разброд. Как выходцу из тех краев и, следовательно, «галичанину» отчасти, мне приходится иногда слышать бесконечно наивный вопрос: не вернется ли Украина к России сама? Чаще — оправданное до определенной меры злорадство: ну что, получили свою «самостийность» — право торговать чем ни попадя у Киевского вокзала и ездить в Россию на заработки?! Хотя подавляющее большинство россиян очень мало занимает все, что связано с Украиной, — своих забот достает. Что, кстати, страшно оскорбляет все естество украинского националиста (а равно и любого другого из бывших республик СССР). Как бы там ни было, следует привыкать к тому, что под одной государственной крышей нам больше не жить, — из этого и исходить. А дальше — время лечит, самых задиристых прибирая понемногу с доски. Это задача не для одного поколения.

Имелся какой-то шанс начала диалога и совместной систематической работы в связи с открытием Культурного центра Украины в Москве, однако в ходе его строительства начались финансовые и клановые махинации, последовала смена руководства, затем остаток средств оказался погребен в «Тверьуниверсалбанке», и ныне пять тысяч квадратных метров в начале Старого Арбата пребывают в глубоком анабиозе, дожидаясь, кто подберет их, — скорей всего, не имеющий никакого отношения ни к русско-украинским связям, ни к культуре подавно. Ситуация в большинстве посткоммунистических стран отличается только градусом социальной напряженности и степенью хозяйственного кризиса. Тема неподъемная, и мне хотелось бы говорить не в общем и не понаслышке, а лишь о лично хорошо знакомом.

В конце минувшего 96 года мне довелось участвовать в качестве единственного гостя из России в работе проводившегося во Львове международного семинара «Новая Украина и новая Европа: пора сближения». Семинар проводился в роскошном Зеркальном зале Львовского университета — в здании бывшего Галицийского сейма времен австро-венгерской империи. Участники зябли, наступление отопительного сезона откладывалось. От перемены власти и остановки заводов воды в городе не прибавилось — в дневное время ее попросту не бывает, — отчего в коридорах ощутимо пованивало. Галичане не суеверны и новым мэром избрали человека по фамилии Куйбида, пишущего стихи. При этом они упрямы, как всякие хохлы (справка: слово «хохол», как пишет правительственный «Урядовый вестник» и перепечатывает дайджест «Наша республика» № 25/1996, слово татарское и означает… «сын неба», — таким образом «Хохлы… Сыны небы… Дети Космоса… высокое и гордое имя!»). Так городские чиновники, обвиненные, один — в капитулянтстве перед ГКЧП, другой — в покровительстве торговли новорожденными, всякий раз обижаются и в отставку подавать отказываются. В их правление старинный Львов окончательно превратился в самое большое из западноукраинских сел, а Галиция — в расходившееся крестьянское искусственное море. Дележ остатков общественного «пирога», коммунального хозяйства ведется уже до состояния пыли. Рельсы для железной дороги, топливо, выделяемые Киевом — последним оставшимся на Украине городом, — немедленно перепродаются дальше на Запад. И главное — отсутствует коллективная воля людей остановить этот оползень.