Мои печальные победы - Станислав Куняев

Что же касается произведений, то Штурман читал мне, начиная с 1945 года, примерно 20–30 своих ненапечатанных стихов на еврейском языке. При этом он жаловался, что его «затирают», что «можно отобрать сборничек», что «нельзя забывать о его тяжелом материальном положении» и т. д. Но я, к сожалению, не мог согласиться со Штурманом. Его стихи не имеют искры поэзии, они написаны не поэтом, а человеком с выражением местечкового уровня развития, научившимся посредственно рифмовать строчки. Лучшие из них имеют логический смысл, но ведь этого недостаточно, чтобы считать их поэзией. Что же касается материального положения, то кому не известно, что забота о его устройстве не должна быть положена в основу писательской деятельности?

К сказанному о Штурмане мне остается добавить следующее. Несмотря на настояния секретаря партбюро, я бы не согласился написать эти строки, ибо, повторяю, писать о писателе-неудачнике, только изредка добивавшемся у слабонервных редакторов напечатания какого-нибудь случайного и малозначительного, к тому же целиком переделанного редактором стихотворения — задача неприятная и неблагодарная. Я бы не стал писать о Штурмане эти строки, если бы не следующее обстоятельство.

Известно, что за прошедший год еврейская литература пережила потрясающий по силе кризис. Положение работающих ныне еврейских писателей усугубляется тем, что не мы, еврейские писатели, а органы Госбезопасности первые обратили внимание на орудовавшую в еврейской литературе кучку активных буржуазных националистов, врагов Советского народа. Эту свою тяжкую вину еврейские писатели переносят с понятной болью, перед которой материальные трудности, связанные с полным отсутствием печатных органов на еврейском языке, вопросы престижа и другие подобные вопросы совершенно теряют какое-либо значение. Остается одно желание — не жалея сил — трудиться и трудиться; неустанно работая над собой, учитывая уроки последнего года, достигнуть во что бы то ни стало той ясной высоты, когда человек совершенно освобождается от теснившей его на протяжение многих лет душной и нездоровой атмосферы, полностью переоценить все прежние понятия в еврейской литературе, стряхнуть с себя даже воспоминания о мерзавцах, доведших еврейскую литературу до ничтожества — и новыми произведениями, написанными в упорном трудовом усилии всей воли, снова занять место среди советских писателей.

Такое чувство владеет сейчас честными еврейскими писателями. Но есть и такие еврейские «литераторы», жизнь которых стала поразительно легкой и веселой именно в связи с тяжелым кризисом в еврейской литературе. Это — спекулянты. Меня охватывает чувство стыда, когда я узнаю о похождениях проходимца Альбирта. Под благовидным предлогом помочь «бедным евреям» не только русские поэты «переводят» совершеннейший бред Альбирта и поэтический лепет Штурмана, не считаясь даже с еврейским текстом и создавая новые, не имеющие адекватного с оригиналом, стихотворения. Таким образом получается, что Альбирт, например, который в своем творчестве на еврейском языке является воплощением стопроцентного графоманства, в настоящее время имеет 30–40 переводов на русский язык, и эти переводы далеко не лишены элементарных качеств поэзии. Если к этому добавить, что хорошие еврейские поэты сейчас почти не переводятся, что возникает комическая, но печальная перспектива, что именно Альбирт, Штурман и пр. в силу своего «организаторского таланта» будут в какой-то степени говорить от имени еврейской поэзии. Мне кажется, сказать товарищам, переводящим графоманов из побуждения «помочь бедным евреям», что эта уродливая форма как раз и придумана заядлыми еврейскими буржуазными националистами в литературе, и что она глубоко оскорбительна для достоинства советских людей, советских писателей. Суровая товарищеская критика — вот что сейчас крайне необходимо еврейским писателям.

Я воспользуюсь настоящей, хотя и очень затянувшейся, запиской для того, чтобы, далее, высказать некоторые соображения общего характера. Кажется, чрезвычайно важным разобраться в порочных особенностях еврейской литературы вообще, в тех причинах, которые привели еврейскую литературу к ее сегодняшнему состоянию.

Не претендуя на всестороннее и исчерпывающее освещение этого сложного вопроса, я мог бы указать, по крайней мере, на три основные порочные особенности еврейской литературы.

Первой порочной особенностью еврейской литературы является то, что она за тридцать лет существования в качестве еврейской советской литературы, развиваясь на благодатной почве советской действительности, не смогла стать подлинно советской литературой. Старшее поколение еврейских писателей, составлявшее на протяжении всех тридцати лет основной костяк литературы на еврейском языке, ушло своими корнями в прошлое, бережно оберегало традиции мелкобуржуазного, мелкоместечкового прошлого. Начав свою литературную деятельность еще в дореволюционные годы, такие еврейские писатели, как Гофштейн, Дер Нистор, Бергельсон, Маркиш[19] вошли в литературу как носители буржуазных и националистических идей. Еврейская литературная общественность глубоко повинна в том, что она легко простила этим писателям их бегство от революции, их белоэмигрантскую деятельность за границей1 в самые тяжелые для советской власти годы. Националист и сионист Гофштейн, бежав из Советской России, совершил демонстративную пропагандистскую поездку в Палестину, Маркиш, находясь в эмиграции, писал националистические и анархические пасквили, Бергельсон выступал на страницах херстовского американского листка «Форвертс» со злостными антисоветскими статейками. Вернувшись в СССР, эта группа долгие годы всячески раздувала так называемые «трудности перестройки», «перестраиваясь», наносила тяжелые удары советской литературе, сдерживала развитие еврейской советской литературы. Эти люди всячески восхваляли свои собственные произведения, создавали себе дутую славу, объявляли себя «живыми классиками» и т. п. Второе и третье поколение еврейских советских писателей, пришедших в литературу в 30–40 годы, должны были в интересах своего творческого роста, творческого и идейного роста всей литературы, сорвать грим с этих людей, разоблачить их перед читателями и перед руководством всесоюзной литературы. Мы этого не сделали своевременно, и поэтому Бергельсон, Маркиш, Нистор, Гофштейн, Добрушин и иже с ними до последнего дня претендовали на роль законодателей в современной литературе, поэтому еврейская литература на протяжении всего послевоенного периода не оказалась способной создать хотя бы одно сколько-нибудь значительное послевоенное произведение о советской действительности, отстала от жизни на десятилетия и, следовательно, отсутствовала в хоре многонациональной советской литературы.

Второй порочной особенностью еврейской литературы является то, что она, развиваясь в семье братских советских литератур, рядом с литературой великого русского народа, тем не менее, жила национально-обособленной, национально-ограниченной жизнью. Отсюда ее в основном националистическая суть. В самом деле, перелистав книжную продукцию еврейских писателей за последние тридцать лет, особенно книжную продукцию старшего поколения еврейских писателей, приходишь к выводу, что еврейская литература отображала советскую действительность по принципу «евреи и советская действительность». Еврейская литература понимала свои задачи узко-националистически. Не широкий и правдивый показ советской действительности, а изображение исключительно роли еврейского народа в этой действительности, недостойная возня с разными надуманными и давно отпавшими в нашей стране «еврейскими проблемами». Если кто-нибудь пожелает составить себе представление о жизни и борьбе советского народа по еврейской литературе — я ему это не советую — то он подумает, в СССР строили социализм в основном только люди еврейской национальности[20]. В таком именно духе написаны книги Маркиша, Бергельсона о гражданской войне, книга Альбертона о Донбассе, поэма Фефера о Днепрострое, поэмы Маркиша о восстановительном процессе, книга Стельмаха об Урале, произведения Нистора, Персова, Ошеровича, Гофштейна и др. о периоде Отечественной войны. Оголтелый сионист Гофштейн наводнял еврейскую литературу националистическими и псевдофилософскими творениями. Именно он уже в годы войны выдвинул омерзительно-декадентскую теорию о целебных свойствах плесени, плесени, разумеется, идеологической. Маркиш начал свое шествие по советской литературе грубо-националистической и декадентской поэмой о погромах «Куча» и пасквилем на советскую действительность «Товарищи кустари». Уже в последние годы, в годы войны и после войны, Маркиш, все еще «перестраиваясь», написал декадентско-националистический цикл о разбитом зеркале, отождествляющий еврейский народ во время войны разбитому зеркалу. Почитайте последний «труд» Маркиша, 25.000 строк его поэмы «Война» — если, конечно, у вас хватит для этого терпения. Опять старая националистическая тенденция: основы событий Великой войны проходят в основном только через еврейский типаж. Это — ложь, поклеп на действительность, бесстыдное издевательство над элементарными фактами. Конечно, еврейский народ, как и все народы Советского союза, принимал активное участие в Великой Отечественной войне. Но можно ли написать эпическое произведение о войне 1941–1945 г., не уделив девяносто девять процентов труда и вдохновения великим подвигам и организующей силе великого русского народа и Коммунистической партии?