Генерал де Голль - Николай Молчанов

После разговора с Рейно де Голль встретился в отеле «Монтре» с английским послом Кэмпбеллом и генералом Спирсом. Де Голль сообщил послу, что он немедленно летит в Лондон. Вмешался Спирс и заявил, что самолет, на котором де Голль прилетел в Бордо, может быть использован только с его ведома. Де Голль вспоминал впоследствии: «Он хотел изобразить дело так, что самолет прибыл к нему… Это была наглая ложь». Пришлось звонить Черчиллю. В конце концов вылет назначили на утро следующего дня.

Спирс был руководителем Интеллидженс сервис во Франции, и ему Черчилль поручил подобрать и перебросить в Англию политического деятеля, которого можно было бы использовать как руководителя эмигрантского правительства свободной Франции. Он, естественно, уже знал о намерениях де Голля. Но эта кандидатура не нравилась Спирсу, ибо он считал де Голля недостаточно авторитетным и предвидел трудности, которые возникнут из-за слишком претенциозного поведения генерала. Держа де Голля в резерве, Спирс искал более солидную кандидатуру. Поэтому, когда де Голль, после разговора с Рейно, потребовал немедленного отлета, Спирс под разными предлогами постарался задержаться в Бордо. Он настоял на том, что вылет состоится только на другой день. Ночью Спирс отправился к министру внутренних дел Жоржу Манделю, активному противнику перемирия. Он горячо уговаривал его лететь в Лондон. Мандель соглашался в принципе, но не хотел, чтобы его отъезд походил на бегство, и обещал добраться до Англии самостоятельно через несколько дней.

Что касается де Голля, то ему предстояло провести в Бордо целую тревожную ночь. Необходимо было соблюдать крайнюю осторожность, ибо Петэн и Вейган, уже получившие власть, вряд ли отпустили бы его в Лондон. Опасаясь ареста, он даже думал ночевать на борту английского крейсера. В полночь он появился в университете, где разместилась его канцелярия. Де Голль не спал всю ночь, напряженно обдумывая свое решение. Он шел на полный разрыв с прошлым и собирался действовать наперекор традициям и нормам, обычным для людей его происхождения и среды. Ведь завтра его назовут перебежчиком, дезертиром, бунтовщиком. Но он надеялся на историю: она произнесет окончательный приговор. Все зависит от того, кто победит в мировой войне. Он был уверен в неизбежности поражения Германии и победы Англии, к которой наверняка присоединятся Америка и Россия… В ночных сумерках де Голль стоял между колоннами префектуры Бордо с одним из своих сотрудников. Неожиданно, как бы разговаривая сам с собой, он уверенно произнес: «Все совершенно ясно, немцы проиграли войну. Надо возобновить битву».

Наконец наступило утро. Де Голль с лейтенантом Курселем и английским генералом Спирсом прибыли на аэродром. Последние напряженные минуты на французской земле. Но вот самолет в воздухе. Стоило де Голлю задержаться еще на несколько часов, и его судьба могла бы быть иной. Вейган, получив власть военного министра, первым делом спросил, где де Голль. Он пришел в ярость, когда узнал, что генерал улетел в Лондон. Вейган приказал арестовать его, но самолет уже пересек Ла-Манш.

«Мы пролетели над Ла-Рошелью и Рошфором, — вспоминал де Голль. — В этих портах горели суда, подожженные немецкими самолетами. Мы прошли над Пемпоном, где находилась моя тяжело больная мать. Лес был окутан дымом: это горели взорвавшиеся склады боеприпасов. Сделав остановку на острове Джерси, после полудня мы прибыли в Лондон… Я, одинокий и лишенный всего, чувствовал себя в положении человека на берегу океана, через который он пытается перебраться вплавь».

18 июня

Де Голль прилетел в Лондон через два часа после того, как радио передало из Бордо выступление маршала Петэна: «С болью в сердце я говорю вам сегодня о том, что надо прекратить борьбу. Сегодня ночью я обратился к противнику, для того чтобы запросить его, готов ли он искать вместе со мною как солдат с солдатом, после борьбы и сохраняя честь, средства положить конец военным действиям».

Это была самая позорная в истории Франции капитуляция. Одряхлевший маршал, который, как с восторгом свидетельствовали его поклонники, сохранял в течение нескольких часов в день, особенно утром, «совершенно ясный ум», призвал бросить оружие и бежать с поля битвы в то время, когда враг наступал и с ним еще не было заключено никакого соглашения об условиях прекращения огня. Этот старец однажды сказал Лавалю: «По-настоящему я любил в жизни две вещи: пехоту и любовные утехи». Не удивительно, что он так легко бросал Францию под ноги Гитлеру, писавшему в «Майн кампф», что «Франция должна быть уничтожена».

Если до этого де Голль и мог испытывать какие-то колебания, то теперь для них не оставалось места. Он окончательно утвердился в своем решении отвергнуть принцип дисциплины, повиновения, почтения к законной иерархии, то есть все то, что служило основой прочности, незыблемости французского государства. Де Голль следовал велению своей совести, говорившей ему, что все это отныне превратилось в фикцию. Если раньше он видел выполнение долга в подчинении людям, являвшимся носителями власти государства, то теперь своим долгом он считал отказ от этого подчинения. Человек, который с юных лет полагал, что «смысл жизни состоит в том, чтобы свершить во имя Франции выдающийся подвиг», который верил, что наступит день, когда ему «представится такая возможность», дождался своего часа на пятидесятом году жизни. Он оказался единственным французским генералом, единственным членом последнего законного правительства, который открыто, решительно, бесповоротно осудил предательство и стал бороться против него.

Никакая самая пристрастная критика де Голля, никакой самый критический анализ его действий и их мотивов не могут заслонить того факта, что для человека его происхождения, воспитания, среды и свойственных ей предрассудков он совершил выдающийся подвиг, который сразу превратил его в личность, из ряда вон выходящую. При этом он, конечно, не отрекался от своего класса, от своей социальной среды, от ее интересов. Нет, он лишь проявил исключительно глубокое и дальновидное понимание этих интересов. Он также нашел форму их соединения с национальными интересами, тогда как глубоко родственные ему по природе, по духу люди ради сохранения своего классового господства в замешательстве совершенно порвали с ними. Тем самым они создали еще большую угрозу своему господству.

Глубинная сущность поведения де Голля заслонялась сложнейшей путаницей обстоятельств, случайностей, расчетов, противоречий. Практически, в своем повседневном облике его действия чаще всего были не очень-то близки к тем возвышенно романтическим фразам, в которые он облекал их в своих речах, а впоследствии в «Военных мемуарах». В них гораздо легче обнаружить холодный расчет, цинизм, интригу, личные притязания, компромиссы отнюдь не принципиального характера, а главное — классовую пристрастность. Тем не менее деятельность де Голля в глазах большинства французского народа выглядела на фоне глубочайшего морального падения Виши своеобразной реабилитацией класса, представителем которого он был. Она создала де Голлю возможность небывалого взлета, принесла ему исключительный авторитет и влияние. Но это не пришло к нему само по себе. Он должен был проявить много личного мужества, терпения, выдержки, напряжения, упорства, целеустремленности. Та самоуверенность, с которой он решительно взял в свои одинокие руки национальное знамя Франции, многим показалась вначале какой-то нелепой трагикомедией. Но она приобрела совсем иное значение, после того как он сумел пронести его сквозь ураган борьбы, трудностей, препятствий, непонимания и вражды.