Собор - Измайлова Ирина Александровна

— Мое положение, Лиз, сейчас отвратительно! — медленно, с трудом произнес он. — Ты говоришь: известен, говорит весь город! Да, говорить-то они говорят, а что говорят… В Академии меня многие терпеть не могут, а я своим мерзким характером и заносчивостью только им помогаю… Иные меня просто ненавидят!

— Но в мире еще не было гения, который прожил бы, не испытав чьей-то ненависти, — напомнила Элиза. Огюст вспыхнул:

— Ты называешь меня гением… Откуда ты знаешь?

— А ты откуда? — ее глаза смеялись, излучая свет.

— Я это я! — он упрямо мотнул головой. — Мне это, верно, дано знать свыше, если это так… А может быть, я сумасшедший, и тогда мои дерзновенные замыслы — бездна, пустота… Я сомневаюсь, понимаешь? А ты — нет? Ты же ничего не смыслишь в моем искусстве!

— Совсем ничего! — Элиза опустила голову ему на плечо, продолжая теребить его кудри. — Ничего, Анри, кроме того, что твоя душа, такая упрямая, такая жадная, такая бестолковая и смешная, в чем-то совершенно слепа, а в чем-то, в твоем, объемлет весь мир. Разве это не гениальность?

— Элиза, откуда ты знаешь мою душу? Я сам ее не знаю и боюсь…

— Ну да, потому что она — в тебе. А я в ней, — голос Элизы стал совсем тих и чуть-чуть насмешлив. — Я маленькая искорка в том высоком пламени, что ее наполняет. И изнутри я вижу ее лучше… Я совсем не так умна, ты не думай… но я видела тебя несколько раз за работой… Ты не рисовал эскизы, ты их срисовывал…

— Что?! — обиженно и резко вскрикнул Монферран. — И ты тоже…

— Тише, Анри! — воскликнула Элиза, как будто напуганная его вспышкой. — Тише! Разве я сказала, что ты срисовываешь с кого-то… Просто есть ведь и в вашей архитектуре то, что называют совершенством, и ты сам мне это говорил… И у него множество форм, но оно одно. Вот ты с него и срисовываешь, и я это вижу…

Он прижал ее к себе с такой силой, что она, почувствовав боль, невольно вся напряглась. Его лицо вспыхнуло, потом опять побледнело, и веснушки на щеках загорелись ярче.

— Ах, Лиз! Другие видят не то… Вот назначили начальствующим над Комиссией построения Исаакиевского собора графа Головина. Человек он ученый, только в архитектуре и в строительстве ни черта не смыслит. Слушает, что ему говорят, а говорят ему обо мне, судя по всему, одни гадости… Он на меня смотрит сверху вниз… Во все лезет, все знать хочет, а разобраться-то не может! Смотрит на чертежи, как верблюд на мельницу! Ну вот как мне с ним работать?! В Комитете по делам строений ведущие архитекторы в грош меня не ставят, тоже смотрят свысока, а за глаза зовут «рисовальщиком»… А мастера на строительстве! Для них я вообще никто… Иностранец, мальчишка… Да, да, мальчишка! Я и выгляжу моложе своих лет, да для них и мои тридцать четыре — возраст несолидный. Они-то привыкли сами многое решать, а я требую, чтоб они меня слушались. Ну, они и дают понять, что лучше меня, мол, все знают… иногда просто грубят. Пока я языка не знал, черте что мне в глаза говорили. Я это по рожам их видел, ехидным… А теперь видят, что я все понимать стал, так шипят свои пакости по углам… А у меня, к сожалению, слух собачий. Вчера только услышал: «Откуда пришел, туда бы и катился…»

— И ты обиделся и заплакал? — полусерьезно, полушутливо спросила Элиза, поднимая голову и снова заглядывая Огюсту в глаза.

Он зло отвернулся, но так как Элиза по-прежнему сидела у него на коленях, то долго оставаться в таком положении ему было нелегко, голову пришлось вывернуть почти задом наперед, и он опять заговорил, обращая к ней усталый, подавленный взгляд.

— Я делаю вид, что не замечаю их отношения. Но иные невыносимы. Эта дрянь, этот итальянец Джованни Карлони, каменных дел мастер, дерзок до того, что мне просто иной раз хочется его задушить! Он мне так грубит… Черт бы его взял! А Головин его ценит. Еще бы! Один из известных в России братьев Карлони, мастеров лучшей выучки. Ладно, пусть бы уж грубил, но хорошо работал. А он больше болтает и руками размахивает.

Из коридора в это время долетело звяканье колокольчика, и слышно было, как Алексей минуту спустя открыл входную дверь.

— Это к тебе, наверное! — воскликнула Элиза. — Я уйду в спальню, хорошо?

Не дожидаясь ответа, она вскочила с его колен, проскользнула в приоткрытую дверь спальни и тотчас закрыла ее за собою. Алеша показался на пороге гостиной:

— К вам пришли, Август Августович. Примете?

— Приму, — Огюст встал с дивана, одергивая помявшийся халат. — А кто пришел?

— Господин Вигель.

Монферран поморщился. Что мог означать этот визит? В последнее время бесцеремонность и назойливость Филиппа Филипповича начали раздражать архитектора. Именуя себя его приятелем, Вигель сплетничал о нем не меньше всех прочих, и Огюст это прекрасно понимал.

— Черт его принес! Проси… Скажи, придется минуту подождать.

С этими словами Огюст быстро прошел к себе в кабинет, скинул халат, поспешно надел фрак, щеткой поправил волосы, прыснул одеколоном на шейный платок и уже другим, неторопливым шагом вышел в гостиную.

Тем временем Филипп Филиппович на правах доброго знакомого уселся без приглашения в кресло и встретил хозяина громким чиханием после очередной понюшки крепкого английского табака. Впрочем, он тут же извинился и привстал, чтобы пожать протянутую Огюстом руку.

— Милый мой, я к вам с наисквернейшей новостью! — сообщил он, когда Монферран тоже устроился в кресле и вопросительно посмотрел на гостя.

— Могли бы начать с хороших новостей! — усмехнулся Монферран. — Но раз уж вам не терпится… Так что же случилось?

Вигель втянул еще одну понюшку, наморщил нос, закрылся платком, однако на этот раз удержался от чихания и, расправив свою гримасу, проговорил:

— Итак, мсье, двадцатого октября, в то время как вы были в Пютерлаксе, в Совет Академии художеств была подана докладная записка, на многих листах написанная и состоящая из семи пунктов, один другого лучше. В ней весь ваш проект Исаакиевской церкви представлен неграмотным, ведение работ названо-неверным и утверждается, что таким способом ничего приличного построено не будет.

— Та-а-ак! — Монферран резко приподнялся, кресло под ним качнулось и едва не опрокинулось. — И что еще там было?

— О, много чего! — охотно отозвался Вигель. — Вы там названы полным невеждою, у вас будто бы нет должного образования, и все ваши утверждения об окончании Специальной архитектурной школы — вымысел, то есть ложь…

— Что-о-о?!

— Да постойте же, это не все. Написано, мсье, что вы — авантюрист, сумевший обмануть высокое начальство и занять незаслуженно высокое положение. И поведение ваше якобы во многом недостойно. К примеру, вы носите орден Почетного легиона, а на самом деле вас им никогда не награждали… Начальству вашему дается совет разобраться в ваших делах и понять, какому негодяю оно доверилось… Ну и множество еще тому подобных фраз. Право, всего я и не помню.

В этот момент архитектору показалось, что начальник канцелярии шутит либо добавляет что-то от себя, однако бледное лицо Вигеля было совершенно серьезно.

— Этого не может быть! — запальчиво и растерянно воскликнул Монферран, когда Вигель замолчал. — Кто… кто это подписал?! Кто посмел написать такое?!

— Написал человек, который вас знает. Вот что хуже всего, — проговорил Филипп Филиппович. — Записка была подана господином Модюи, членом нашего Комитета и, ежели вы знаете, членом-корреспондентом французского Королевского института. Должен сознаться, все написанное произвело впечатление на Академию.

Если бы в эту минуту треснул потолок комнаты и на голову Огюсту полился огненный дождь, и то он не испытал бы подобного потрясения. Имя, названное Вигелем, заставило его на миг задуматься, не сошел ли он с ума… Комната закружилась вокруг него… В ушах раздался чудовищной силы звон, и он что есть силы стиснул руками виски, чтобы не свалиться в обморок. Прозрачные струйки пота полились по его лбу, щекам, подбородку…

— Вам дурно? — с деланным испугом спросил Вигель, привставая в кресле.