Собор - Измайлова Ирина Александровна

— Я не мог поступить иначе! — проговорил он, возясь со шторой. — Все равно бы вы, любезный Кочубей, сами до него добрались. Кроме того, я продал вам мой бывший дом, и все это знают; к тому же Монферран входит в моду, и было бы странно, если бы, выстроив дом для меня, он не перестроил бы дом для моего доброго знакомого, князя Кочубея, в обществе этому весьма бы удивились… И потом… О, боже мой, как приятно видеть! Добрый вечер, уважаемый и долгожданный Николай Михайлович!

С этими словами князь Николай Владимирович кинулся к дверям салона, куда входил в это время, миновав танцевальный зал, господин лет пятидесяти, строго, но изысканно одетый, подтянутый, сухощавый, с красивым резким лицом, исполненным ума и, казалось, нечаянной грусти, которая могла быть, впрочем, просто меланхолией, навеянной какими-то воспоминаниями.

Князь Кочубей, увидев этого гостя, поспешно поставил свой недопитый бокал на поднос лакею и тоже поспешил к двери.

— Николай Михайлович, сердечно рад вас видеть!

— Здравствуйте, здравствуйте! — вошедший пожал руки обоим и изящно поклонился дамам на софе, при его появлении прекратившим свою беседу. — Князь Николай Владимирович, мое почтение. Рад вас видеть, князь Василий Петрович! Ну, Николай Владимирович, знаете, я чего угодно ожидал, собираясь взглянуть на ваш новый дом, однако же это… Примите мои восторги! И знайте, что из моих знакомых ваш дом никто домом не величает. Все говорят: «Дворец князя Лобанова-Ростовского!»

Вошедший был человеком знаменитым, и не только в Петербурге. Это был ни кто иной, как Николай Михайлович Карамзин, историк и писатель, автор некогда потрясшей общество «Бедной Лизы» и всем известной «Истории государства Российского».

Обмен любезными словами продолжался несколько минут и был прерван дамой, сидевшей за карточным столом. Она, заметив Карамзина, привстала в кресле и воскликнула:

— Сударь мой, Николай Михайлович, что же вы в сторонке от нас встали да с одним князем Василием и князем Николаем Владимировичем беседу ведете? Извольте-ка сюда. Я вас давненько не видала, а глаза мои слабоваты становятся, чтобы на вас смотреть издали!

Некоторая бесцеремонность в обращении, допущенная дамой, никого не смутила и не обидела. Карамзин улыбнулся и, легко шагая, приблизился к мраморному столику, за которым, кроме дамы, окликнувшей писателя, расположились еще трое мужчин: двое — пожилые солидные гренадеры, один в полковничьем, другой в генеральском мундире; третий — молодой человек лет тридцати или чуть поменьше, с полным свежим лицом, темными курчавыми волосами и в маленьких круглых очках. Все трое привстали, раскланиваясь с Карамзиным, и тот ответил им таким же поклоном, одновременно поднося к своим губам руку дамы, обтянутую лиловой шелковой перчаткой.

— Рад вас видеть, дорогая Наталья Кирилловна! — произнес он очень просто, без ложной любезности. — Мое почтение, господа. А, Петр Андреевич, и вы здесь! Что так? Вы не любитель были княжеских салонов.

Молодой человек, к которому обращены были последние слова, немного покраснел, потупился и пробормотал:

— Ну мог ли я не придти полюбоваться на сие чудо — дом князя Лобанова-Ростовского…

— Это я Петра Андреевича привела с собою! — заявила Наталья Кирилловна. — Он, сударь мой, нынче в моей свите, я никуда его от себя не отпускаю. И вас теперь не отпущу, Николай Михайлович. Садитесь-ка да составьте нам с господами партию. И вы, князюшки, пожалуйте! Будет вам курить да тянуть шампанское! Николай Владимирович! Прошу! Князь Василий, будь любезен…

Это приглашение, а вернее сказать, приказание все трое мужчин восприняли весело и, не заставляя даму его повторять, уселись к ней за столик. Они знали, что возражать бессмысленно.

Наталья Кирилловна Загряжская, родственница Кочубея, была женщина примечательная. Ей было семьдесят лет, но даже те, кто это знал, с трудом этому верили. При самом ярком освещении ей нельзя было дать больше пятидесяти, а ее туалеты, умение держаться, легкость походки, свободная смелая речь совершенно сбивали с толку человека постороннего.

В этот вечер на ней было черное с сиреневым платье, совершенно закрытое, но столь изящно сшитое, что выглядело легким бальным туалетом. Голову ее, породистую, красивую, обрамленную пепельными буклями (никто так и не мог догадаться, чем же она моет волосы, чтобы придать им такой оттенок и скрыть седину), украшала наколка — пышный черный бант с лиловыми кружевами, пеной рассыпанными по затылку. С левого плеча небрежно скользнула, обвивая руку, шелковая сиреневая шаль. Словом, Наталья Кирилловна была одета смело, но ни одна напыщенная ханжа не посмела бы шепнуть своей приятельнице в порыве самой неистовой зависти, что туалет Загряжской вульгарен или не по возрасту. В этом наряде все было «очень» и все «в меру».

— Так вам, любезный Николай Михайлович, понравился дворец сей? — раскладывая карты, без предисловий спросила Загряжская.

— Дворец этот — чудо! — совершенно серьезно сказал Карамзин. — Вы знаете, я много нахожу чудесного среди строений Санкт-Петербурга, но надобно заметить, что в этом доме есть много особенного. Он весьма нынешний, в духе лучших веяний моды и построен, и украшен, однако если вдуматься, то в этих прекрасных залах есть что-то доселе нам неведомое. Совершенно, я бы сказал, новое. Тут все дышит ампиром, однако же в рамки его не вмещается.

— И я, и я заметил это же! — воскликнул молодой человек, названный Петром Андреевичем. — Тут ничто не сковано традицией, канон скорее намечен, чем соблюден. Архитектура сия свободна!

— Любимое словцо ваше, Вяземский, — «свободно», — без всякого раздражения, с легкой улыбкой заметил князь Кочубей. — Вам бы только о свободе поговорить.

— А господину Карамзину о романтизме! — отпарировал Петр Андреевич, разворачивая карты веером и утыкаясь в них носом, потому что был близорук и плохо видел знаки на них. — И правда хорош дом. В нем любой найдет то, что ему мило: богач — роскошь, прелестная дама — изысканность, романтик — загадку…

— А старая картежница вроде меня — удобный мраморный столик! — подхватила Загряжская. — Князь Николай Владимирович, я бы, право, хотела от вас самого услыхать то, что мне князь Василий рассказывал. Правда ли, что вы чуть ли не первый в Петербурге познакомились с господином Монферраном?

— Это правда, — подтвердил Лобанов-Ростовский, который не играл, а, сидя возле стола, продолжал посасывать свою трубку и только наблюдал за игрой. — Случилось это четыре с лишним года назад, господа. Я куда-то или откуда-то ехал, не помню, право… Лето было, дожди… И вдруг экипаж мой на одном повороте едва не сшибает с ног какого-то прохожего. Он вслед мне: «Невежа!» Я кучеру тотчас велел остановиться да после его отчитал как следует. Говорю: «Ты ж, мерзавец, мог зашибить человека!» А он мне: «Нет, ваша светлость, я его за сажень целую объехал, да вот, видать, чуток обрызгал…» Это я потом уже узнал. Ну я тут извинился, тот, прохожий-то, любезно ответил, что сам, мол виноват. Я было подумал, что он совсем юн, вид у него был… (да он и сейчас ненамного старше выглядит), потом ростом невелик, блондин совершенный и лицо в веснушках… Вижу: приезжий, наверное, только-только из Парижа. Я из одной любезности предложил ему помощь в поисках службы, ежели трудно придется. Ну, вот тут он и показал характер: глаза засверкали, лицо побледнело, и говорит: «Если вы хотите предложить мне место учителя или гувернера, то это мне не подходит, я имею счастье быть архитектором!» Я подумал — бахвалится, какой он там архитектор… Ну, назвал ему себя, на всякий случай (что-то в нем меня весьма расположило). А он мне тоже себя называет: «Огюст Рикар де Монферран!» — и говорит, что если я в свою очередь буду нуждаться в его услугах, то, мол, он милости просит!

— Дерзкий малый! — заметил пожилой генерал, крутя седоватый ус и вытаскивая из колоды червового туза так, что всем это было видно.

— Помилуйте, где ж тут дерзость! — удивился Кочубей. — Человек знает себе цену, а что она не мала, так это мы знаем теперь.