Серенький Волчок - Сергей Кузнецов

– Он умер, - сказал Иван.

– Мы все умрем, - сказал Безуглов, и Маша увидела, что глаза его стали белесыми, почти прозрачными. Теперь они сидели друг перед другом, словно забыв о ней. - Мы все умрем, но это не повод прожить свою жизнь как последнее говно. Прожить так, чтобы после тебя осталось выжженное поле. Посмотри на Таню, посмотри на Свету, посмотри на нас всех! Что сталось с Вадимом Абросимовым? Что стало с Лизой Парфеновой - на ней лица нет, она выглядит так, будто вот-вот умрет на бегу.

– Это кризис, - сказал Иван.

– Это всё кризис, - ответил Безуглов. - Большой кризис, конечно. А ты думаешь, кризис - это финансовые потоки, кредиты МВФ, евробонды, вэбовки и ГКО? Нет, кризис - это большая ложь, маленькая ложь каждого из нас, стремление украсть, а не заработать, трахнуть, а не полюбить, веселиться и ни за что не отвечать. Это дух нашего времени - то есть это был дух нашего времени, потому что, слава богу, оно закончилось.

Как странно, подумала Маша, полчаса назад Иван говорил почти то же самое.

– Мы все врали, - продолжал Паша. - Таня врала мне, когда говорила, что задерживается на работе, - словно я не мог позвонить в офис и проверить. Я врал Тане, когда делал вид, что верю, делал вид, что не разбираю тихих слов по телефону, не чувствую волчьего запаха, когда она приходит ночью, не слышу криков "Сереженька!", когда она со мной трахается. Конечно, я ничего не замечал! Я целый год не замечал ничего, потому что я любил ее, потому что люблю ее до сих пор, и если Волкова убили из-за этих денег, я буду благодарить бога, что эти деньги пропали, пусть даже мы все не получим зарплаты, "СБС-Агро" не вернет ни цента, и мы пойдем по миру. Потому что мне не страшно, Иван, понимаешь, не страшно! После того, что было со мной последний год, - мне не страшно ничего! У меня есть жена, которую я люблю, дочь, которая любит меня, мне этого хватает. Это у вас нет за душой ничего, кроме костюма от "Brioni", новой модели "ауди" и секретных, очень важных знаний о том, какой ресторан нынче в моде.

– Что ты делал в Сережином компьютере? - повторил Иван.

– Хорошо, я скажу. Я ничего там не нашел. Я убедился, что там ничего нет. Потому что сначала я залез в Танин компьютер и прочитал ее письма Сереже. Я знал, что этого не надо делать, но не мог удержаться. Было воскресенье, в офисе - я один, я к ней залез по работе что-то посмотреть, и вдруг понял, что мышь сама тянется к "Outlook Express". Да, лучше бы мне этого не делать. Но я сделал и тогда… тогда врать стало уже совсем невозможно.

– Ты читал любовные письма твоей жены, которые она писала другому мужчине? - спросил Иван.

А что такого, подумала Маша, я бы, наверное, тоже прочла - интересно же.

– Не любовные письма. Только одно письмо. Ты можешь посмотреть, пожалуйста, вот. - Безуглов вскочил и пошел к своему компьютеру.

– Ты его переписал себе? - спросил Иван.

– Да, я его переписал себе, - ответил Паша, - потому что мне казалось, что иначе завтра утром я подумаю, что мне это приснилось. Вот, на, читай.

– Я не буду читать чужих писем, - сказал Иван. - Тем более - посланных Сереже.

– Оно не было послано, - сказал Безуглов. - Оно осталось в папке "черновики", я случайно его нашел, увидел, что там неотправленное письмо и заглянул. И только потом, через два дня, подумал, что, может, она все-таки послала, скажем, в понедельник? Это было в среду, перед обедом. Я как раз перечитывал письмо - а я перечитывал его несколько раз на дню - и подумал, что Таня могла прийти после выходных и послать этот мэйл. В тот момент мне почему-то было очень важно знать, так ли это. Все ушли на обед, я подошел к его компьютеру, открыл Inbox, тут появилась Лиза Парфенова и стала на меня орать. Честно говоря, она была последним человеком, которому я стал бы объяснять всю эту историю.

Безуглов замолчал. Он уже снова сидел за столом и вертел в руках пустую кружку. Маша ясно видела надпись "Наш дом", красным по белому. Когда Паша снова заговорил, голос его был совсем другим - тихим, спокойным и равнодушным.

– Смешно, - сказал он. - Вы сорвали меня с места, не дали договорить по делу, вытащили сюда в воскресенье - и все для того, чтобы узнать, что моя жена была влюблена в Волкова, а я его ненавидел.

Он встал и отошел от стола. Маша хотела сказать, что да, ей очень неловко, и она просит их извинить, но она не успела: Иван поднялся, сделал несколько шагов навстречу Безуглову, который, глядя на него, начал пятиться к выходу. И тут Иван заговорил:

– Извини меня, я не думал, что это - так. Извини меня, и, если можешь, извини Сережу. - На мгновение голос его прервался, и почти шепотом он добавил: - Но ведь он все равно был моим другом, понимаешь?

– Что уж там, - сказал Паша.

Некоторое время они стояли, глядя друг на друга. Затем Паша подхватил куртку и не прощаясь пошел к выходу, а Иван, тоже не говоря ни слова, вышел в другую дверь.

Оставшись одна, Маша минуту колебалась. Этот человек, который называл ее своей невестой, с каждым днем уходил все дальше, оставляя ей только череду отражений в сетчатках чужих глаз. Она подошла к включенному компьютеру и прочла:

Я пишу, потому что не могу больше смотреть на тебя молча и не могу заговорить с тобой. Я слышу твой голос и я не могу работать. Если бы я встала сейчас, подошла к тебе и сказала "Пожалуйста, помолчи, ты мне мешаешь" или даже "помолчи, пожалуйста, выйди из комнаты, сотри твои файлы с моего компьютера, исчезни куда-нибудь, перезапиши клетки моего мозга, перекомпонуй клетки моего тела, пусть те, что помнят твое касание уйдут куда-нибудь вглубь, в кровеносную систему, в лимфу, в поток body fluids, в сочащуюся слизь, в липкую смазку, в этот признак возбуждения, которого я давно уже не испытываю, глядя на тебя. Надо было сказать тебе, встать и сказать, прямо на всю комнату: "Секс с тобой не был хорош, это был просто секс, выйди, пожалуйста, ты видишь, я не могу работать, даже кавычки закрыть не могу, не то чтобы отправить это письмо.

28

Первого сентября подорожал проезд в метро. Почему-то об этом говорили все, даже те, кто, как Денис Майбах, уже не помнили, когда спускались под землю. Там, под землей, обитали бомжи и нищие, люди, которые не смогли или не захотели полюбить новую жизнь, такую комфортную, такую безопасную, такую приятную. И вот теперь, когда было объявлено, что цена повышается с двух до трех рублей, Денису показалось, что все эти люди выступили на поверхности города, словно их выдавило наружу из глубин подземки. На днях, стоя в пробке рядом с троллейбусной остановкой, он увидел странную пару: девушка в короткой, почти до трусов юбке, на золотых шпильках, в открытой майке с люрексом, сиськи наружу, боевая раскраска на лице, в руках - том Карлоса Кастанеды, умершего всего несколько месяцев назад, день в день с московским ураганом. Девушка напоминала чудовищную пародию на глянцевый мир женских журналов, на тех, с кого делали свою жизнь сотрудницы "Нашего дома". Таких девушек Денис замечал и раньше, но сегодня впервые увидел подле нее другую фигуру: женщину средних лет, в нелепом пальто и стоптанных кроссовках, с седыми взлохмаченными волосами. Она приближалась к остановке, в руках пакеты с пустыми пивными бутылками, и, похоже, она уже была пьяна - в два часа дня. Ее чуть пошатывало, на губах блуждала рассеянная улыбка, а по ногам текла моча, оставляя извилистую дорожку на пыльном московском асфальте.

Последние годы Денис не замечал таких людей, хотя было время, когда он любил слушать их алкогольные утренние песни возле ларька, наблюдать танцы городских сумасшедших и пьяный выброс адреналина у гопников, дерущихся на станциях метро. Но потом все они куда-то исчезли, растворились в сиянии витрин, в блеске неона, свете автомобильных фар. Денис любил Москву, а любовь, думал он, это способность не видеть недостатков, даже не розовые очки, а фильтр на глаза. Всюду на этой планете видишь голод, нищету и безумие. Остается лишь выбрать место, где готов их не замечать.

Все девяностые годы Москва была для Дениса таким городом. Счастливый, он шел по московским улицам в опьянении свободой, в наркотическом драйве, в эскапистской зачарованности. Он старался не слушать жалобы тех, кто клянчил визу в американском посольстве и легко получал гражданство в израильском, старался не обращать внимание на стариков, которые покидали город ради деревень и дач, тряслись над своими квартирами, боялись жульнических обменов, выселения, нищеты. У этих людей не хватило сил, им не доставало энергии, они не могли позволить себе радость жизни.

В августе 1998 года Денис Майбах внезапно почувствовал, как что-то истощается в нем самом. Десять лет Москва была сильнейшим стимулятором - и вот наступил отходняк. Вся энергия ушла на то, чтобы не видеть жизни вокруг, и теперь у Дениса с каждым днем оставалось все меньше сил, все труднее становилось не замечать шприцы в подъездах, лужи мочи в лифте, выброшенные из окон презервативы на ветвях деревьев. Вдруг он понял, что Москву можно любить только на безумном драйве. Как заклинание он повторял про себя давно забытые строчки: "лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик" и думал, что наконец-то понимает их правильно: единственная возможность увидеть Москву - это глядеть на нее через призму разрушительной ненависти, экстаза уничтожения и деструкции, через призму тупой победительной самоуверенности, призму девяностых годов с их убийствами, наркотиками и огромными деньгами, которые теперь кончились навсегда.