11 сентября - Алексей Варламов

Она об этом не знала, так же как ничего не знала про пластическую операцию и даже не догадывалась, какую страшную боль испытал великий революционер, получив банальный удар от возмущенной женщины, и во сколько десятков тысяч долларов оценили бы повреждение лица ее обидчика пластические хирурги.

В следующее мгновение два тела покатились по полу. Варя кричала, кусалась, царапалась и старалась попасть коленкой в его причинное место, но профессионал оказался сильнее и сумел прижать извивающуюся женщину к полу.

- Я бы мог тебя трахнуть, милая, - тяжело дыша, произнес швейцарец на чистейшем испанском языке. - Но я никогда не насиловал женщин. Они сами меня об этом просили.

- Карлос? - пробормотала она изумленно.

Он оттащил ее в сделанную под старину чугунную ванну, обвязал колготками и влил в рот виски.

- Тут сможешь и попить, и пописать.

Хлопнула дверь, на которой висела табличка с надписью "Do not disturb"*, и Варя осталась одна. Отчаяние, смешанное с яростью, овладело ею. Потом ей пришла в голову идея настолько элементарная, что она даже поразилась, как же она сразу не догадалась и как не подумал об этом ее истязатель. Зубами она стала включать воду, попеременно вращая краны. Отрегулировать температуру было трудно, ее обжигало то горячей, то холодной водой, но кое-как она сумела это сделать. Вода стала переливаться через край, ее было так много, точно ванна превратилась в океан, над которым еще недавно летел самолет, и, расслабившись, сделав все, что от нее зависело, Варя лежала и представляла, как вода заливает номер под нею. Раздались шаги в коридоре, кто-то застучал в дверь, сильнее, сильнее, потом повернулась ручка и смуглая горничная вошла в ванную комнату. Она была похожа на стюардессу из "Боинга".

- Вы неаккуратно пользуетесь ванной, мэм, - сказала она безо всякого укора.

Варя замычала: развяжите меня!

Мулатка закрыла кран, и стало тихо.

- Что будете пить? Виски, вино, пиво, сок?

Стюардесса выпрямилась, и Варя поняла, что это никакая не мулатка из самолета, а куколка с себежского рынка, а в руках у нее были Варины сапожки. Куколку сменил старик-интернационалист.

- Это моя гостиница, негодная девчонка, - сказал он хрипло. - Кто разрешил тебе ее заливать?

Варя дернулась, закричала, и от этого крика очнулась.

Вода продолжала переливаться через край и уходить в воронку в полу. Варе казалось, что она видит эту уходящую воду, и от бессилия заплакала. От виски мутило. В комнате зазвонил телефон. Он звонил очень долго. Потом звонки прекратились и снова возобновились. И так до бесконечности.

Глава шестая

Сторожевая башня

Анхель Ленин шел в нижнюю часть города тем же кружным путем, каким несколько часов назад пробиралась его переводчица. Он миновал рокфеллеровский центр с разноцветными фонтанами, увешанный рекламой разъезд на Бродвее, железнодорожный вокзал, университет и через Гринвич-виллидж добрался до небольшой площади, где было очень много студентов. Профессионального революционера трясло. Чтобы унять дрожь, он зашел по дороге в бар и выпил виски. Взглянуть на себя в зеркало было страшно. Русский хирург предупреждал, что выполненная работа имеет предел прочности, но превзошла ли этот предел дура переводчица, Анхель Ленин не знал. Однако поврежденное лицо могло повести себя как угодно. Развалиться на куски, посинеть, ответить опухолью. Он ненавидел эту девку и думал о том, как расправится с ней. Наименьшее, что он мог сделать, - изуродовать ее лицо так же, как она изуродовала его. Плеснуть в него серной кислотой, изрезать бритвой, прожечь сигаретами щеки и лоб. Анхель пил виски, предвкушал и оттягивал момент возвращения в гостиницу. Студенты продолжали шуметь, здоровые парни, а пить вынуждены кока-колу, доиграется когда-нибудь Америка со своими запретами.

Он вышел из бара и пошел мимо высоких и низких зданий, миновал большой дом с очень острым углом, где всегда гулял ветер и задирал женщинам юбки, прошел сквозь небольшой парк, увитые виноградом улицы; город все время менялся, поворачиваясь к прохожему разными фасадами, но Анхель почти не смотрел по сторонам. Ему не было дела до этого города, он не хотел ничего о нем знать, и туристы в открытых автобусах, обгонявшие его на узких улицах, лишь раздражали его. Знакомые глаза мелькнули в толпе и прицепились к Анхелю. Кто-то преследовал его здесь, как преследовал в Брюсселе, и Анхелю захотелось затеряться. Он не понимал, чьи это глаза. Он не знал, живой это человек или мертвый, может быть, Питер, Рене или любой из убитых им офицеров, дипломатов, коммивояжеров, крестьян, журналистов, полицейских и партизан. Толпа убитых тянулась за ним по всему миру. Нервы, чертовы нервы. Виски ненадолго снимало это ощущение, потом оно возвращалось, и единственное, что ему оставалось - перейти на коку. Иначе не забыться и убитые затолкают его в яму, где сгинули тысячи. Ты сделал слишком много зла, Анхель Ленин. Даже по меркам твоей судьбы. Только кто считал эти мерки?

У входа в высокое здание на краю полуострова стояла группа туристов. Он привычно затесался в толпу и стал подниматься на крышу. В лифте ему сделалось нехорошо. Анхель Ленин не любил пространств, откуда нельзя в любую минуту выйти, а лифт продолжал возноситься в небо. И все, кто был в просторной кабине, притихли и отмеряли внутри себя этот подъем. Они вышли на предпоследнем этаже, поднялись по внутренней лестнице на два пролета, и революционера окатило атлантическим ветром.

Картина, которую увидел Анхель Ленин в следующий момент, поразила его. Он забыл о поврежденном лице, о преследующих его мертвецах и чьих-то таинственных глазах. В открывшейся ему панораме было нечто, лежавшее за пределами человеческого разума, как если бы не перевидавший полмира профессор философии и профессиональный убийца, а оскорбленный полуиндейский мальчик стоял на крыше большого сверкающего дома. До этой минуты ему казалось, что он испытал в своей жизни все: любовь, предательство, верность, смерть, он видел столицы миры, имел лучших женщин, пил самые дорогие вина и лакомился самыми изысканными яствами, но в ту минуту, когда он увидел Нью-Йорк, все померкло в его глазах, обесценилось и потускнело.

Прямо перед ним лежал океан, маленькие острова в бухте, на одном из которых была расположена статуя женщины с факелом в руке; несколько корабликов плыли по заливу, и туристы смотрели на панораму города. Внизу шли люди, едва различимые с этой высоты, как нельзя различить человека с самолета. Собственно, эта крыша и была остановившимся в пространстве самолетом. Люди внизу не видели маленького Анхеля так же, как он не видел их, за массивный красивый мост через Гудзон уходила скучная часть одноэтажного Бруклина, в противоположной стороне был виден соседний штат, одновременно несколько больших самолетов летели над побережьем. Они летели ниже той точки, на которой стоял Анхель. Иные улетали за океан, другие возвращались оттуда или же направлялись вглубь страны. И наконец в четвертой, самой красивой стороне находился город. Огромный, высокий, хаотичный город, и тот, кто имел над ним власть, имел власть над миром. А кто не имел, не имел ничего.

Дул сильный ветер, но Анхель Ленин не замечал его. Он потерял счет времени; давно спустилась группа, с которой без очереди и без билета он поднялся наверх, прошла другая, и очнулся он лишь тогда, когда к нему подошел человек с горбом и на испанском языке сказал, что башня закрывается.

Анхель вздрогнул и посмотрел на говорившего. Горбун глядел на Анхеля бесстрастно, но революционеру показалось, что смотритель видит все насквозь и читает на лице его судьбу, как читал ее хозяин горбуна.

- Я не говорю на этом языке, - процедил Анхель Ленин по-английски, отводя глаза.

- Простите, сэр. Но вы выглядите, как латиноамериканец, - сказал смотритель печально.

Нехорошая это была печаль. Неземная. Бесстрастная. Скорбь вселенская. Точно мертвый кто-то опять смотрел на Анхеля Ленина. Умиравший и снова возвращавшийся. Не воскресший, но оживленный.

- У вас что-то не в порядке с лицом, сэр.

Анхель посмотрел на него с бессилием и ненавистью, а потом оттолкнул и бросился бежать. Он хотел спуститься по лестнице, но не было здесь никаких лестниц. Лифт падал вниз, и Анхель боялся, что он оборвется, а потом выбежал из здания и по людным улицам и переходам, расталкивая прохожих, побежал сам не зная куда, стремясь уйти от этого бесстрастного стариковского взгляда. Огромный город-муравейник жил своей жизнью, и все его обитатели, подобно приезжему нелегалу, куда-то неслись, сталкивались, похожие на множество заводных игрушек, выпущенных в каменные, бетонные, стеклянные лабиринты. Никто не соблюдал правил движения, но странным образом машины разъезжались, чуть-чуть не задевая друг друга, вписывались в тесные места на стоянках, и было непонятно, что должно случиться в этом городе, чтобы его обитатели очнулись от механической жизни, подняли головы и устремили взгляд в небо. И никто не знал и не догадывался, что вестник потустороннего мира уже стоит на крыше Центра всемирной торговли в нижнем Манхэттене и первый беглец покинул башню.