Ничья длится мгновение (сборник) - Ицхокас Мерас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только что им тот зайчонок, ведь он чужой?
Им нужна была своя птица, чтобы держать ее в красивой клетке, кормить всем, что под руку попадется, слушать, как она поет, как хлопает крыльями. Они были умные и хитрые — дети после войны, а кругом цвело лето, зеленела их зеленая дача, и сосны шумели зеленые, и зеленые поляны душисто пахли, усеянные цветами, и рыжие белки летали по деревьям и громыхали по крышам, как настоящая гроза без молний, и вокруг было ясно, солнечно, и они хотели свою птичку в своей собственной красивой клетке.
Как-то раз пошли они с папой гулять.
Они, может, и не вспомнили бы про птичку, если б не услышали, как пищит кто-то за молодыми сосенками. Пищит и пищит, будто кого зовет, будто хвастает чем-то, точь-в-точь цыпленок, отбившийся от дома, только громче.
— Ладно, — сказал папа. — Вы тут ждите, я попытаю счастья.
Перешел дорогу, перепрыгнул через канаву и, поглядывая по сторонам, двинулся на тот писк.
А они, брат и сестра, стояли, затаив дыхание, чтобы не спугнуть птичку. Они сразу поняли: это их птица, та самая, что будет петь, клевать корм и хлопать крыльями в красивой клетке.
Папа осторожно наклонил сосенку, но опоздал: пискунишка порх на другое деревце! Папа снова подкрался — и снова не успел. Гнался за птичкой от деревца к деревцу, а писк то пропадет, то снова слышится. Брат с сестрой очень хотели, чтобы папа скорее поймал птичку, и все-таки радовались, что никак ее не поймать.
Так и стояли, рты разинув и дышать не смея, — ждали.
И разом взвизгнули, когда папа наконец поймал; теперь из его рук доносилось:
— Пип-пип-пии… Пип…
И увидели свою птицу.
Она была пестрая-препестрая!
Ноги серые, с кривыми пальцами, когти острые, как иголки, — дети их сами трогали. Клюв длинный, с желтым языком.
Острыми своими когтями птичка вцепилась в папин палец и время от времени махала крыльями, но не могла взлететь, потому что папа не пускал. Она злилась, опять махала крыльями, хоть была еще птенцом и далеко бы не улетела, разве что на несколько шагов. Птичка злилась, кричала и била крыльями.
Кричала. И кричала.
Было жаль, что она так кричит.
И голос у птички был совсем не красивый.
Но они — брат и сестра — все равно радовались. Ой, как радовались!
Прыгали вокруг, совали пальцы ей прямо в клюв, а она кусалась, и больно. Тогда они ойкали, визжали и ловили для своей птицы кузнечиков. Не важно, что это был птенец, еще и не оперившийся как следует — только пух смешной да крохотные перышки.
Они совали птенцу кузнечиков, а он не клевал, хотя кузнечики небось самая птичья еда. Только он не ел их, выплевывал и кричал, орал, все так же тоскливо и неприятно:
— Пип! Пип! Пип-карк!
И все-таки они радовались, потому что знали: птичка привыкнет, перестанет орать и будет есть, когда проголодается.
— Пап, ты сделаешь клетку?
— Сделаю.
— Пап! Красивую?
— Красивую.
— И она привыкнет?
— Привыкнет.
— И не будет так противно кричать?
— Не знаю.
Ну как это папа не знает?! Он ведь должен понимать: если птичка привыкнет в клетке, станет есть, когда проголодается, то и кричать не будет. Птичка петь должна. Неужели этот птенец не птичка?
А папа свое:
— Не знаю.
Это он понарошку. Ну конечно же понарошку!
Дети будут любить этого птенца, а потом уже не птенца, а птицу. И будут вкусно кормить и гладить перышки, а потом — перья. Хорошо ей будет с ребятами. Вот только летать не сможет. Ведь из клетки не выпустишь. А выпустишь — улетит, и поминай как звали. Выпускать нельзя ни в коем случае! Ну, так не будет летать, подумаешь. Можно просто крыльями махать — клетку сделают большую, красивую, чтобы места много было.
— Почему она так орет?
— Не знаю, — снова говорит папа.
Стоят они, брат с сестрой, и что еще спросить, не знают.
А все равно довольны.
Все вместе бегут домой.
Вот уже и клетка есть. Красивая, большая. И птица в клетке. Их птица в их красивой клетке. Что там белки — скачут по соснам, не погладишь, что зайчонок — пасется на веревочке, да чужой. То ли дело птица! Их птица в их клетке!
…Высоко вверху горит под колпаком фонарь. Еще выше — молодой месяц, тоненький, узкий — настоящий серп. А когда зажмуришься, рябит в глазах и кружат невиданные миры — пестрые, как птица, разноцветная птица-дятел, и дятлы — пестрые, как мир.
— Нет… — говорит она, толкая его локтем. — Папа отпустил птичку.
— Ну конечно, отпустил, — соглашается он. — Я знаю, почему она так кричала.
— И я знаю.
— Как же мы сразу не догадались?
— А чего нам догадываться? Все равно мы были умные и хитрые.
— Ну да, а она все кричала и кричала.
— Не важно, мы хотели, чтобы у нас была своя птичка в своей красивой клетке.
Но папа все равно отпустил птенца, и брат с сестрой знали, что именно так и было.
Потом они играли, ловили бабочек и стали забывать о пестрой птичке, хоть и жалели, что ее уже нет и не будет с ними. Они бы и вовсе о ней забыли, не чирикни она снова в кустах. И хоть чирикала то же самое «пип-пип», но голос был приятнее, нисколько даже не противный, видно, теперь она кричала что-то другое и не унималась до тех пор, пока ребята не откликнулись. Тогда смолкла. Улетела небось.
Высоко вверху горел большой фонарь и вращались невиданные пестрые миры.
4
— «По пути мы не встретили ничего удивительного, кроме нескольких летающих женщин, которые порхали по воздуху, как мотыльки».
— Тети с крыльями? — удивилась она и засмеялась впервые за все время.
— «Шесть недель носились мы над самыми высокими тучами. Наконец увидели круглый сверкающий остров. Это, конечно, была Луна».
— Луна?! — со смехом переспросила она.
— «На Луне все гораздо больше, чем у нас на Земле. Мухи там величиной с овец, каждое яблоко не меньше арбуза».
— Врет! — закричала она, забыв, где находится.
Он отложил книжку, хотел было одернуть ее, но не вымолвил ни слова. Удивленно посмотрел на ее сияющее лицо — посветлевшие глаза, поблескивающие в сумраке зубы — и забыл про часовых. Ходят где-то! А может, их и вовсе нет!
Он стал читать дальше:
— «Тратить время на еду лунным жителям никогда не приходится. В левой стороне живота есть у них особая дверца: они открывают ее и кладут туда пищу. Потом закрывают дверцу до другого обеда, который у них бывает раз в месяц. Они обедают всего двенадцать раз в году!
Это очень удобно, но вряд ли земные обжоры и лакомки согласились бы обедать так редко».
Он глотнул слюну, потому что сам здорово проголодался, и подумал: было б совсем не худо обедать раз в месяц.
— Я бы согласилась! — воскликнула она, будто угадав его мысли. — Но… и сливы тоже пришлось бы класть в эту дверцу? И хлеб?
— Ну и что? Очень даже удобно! — поспешно ответил он.
— Конечно, я ж не спорю…
— «Лунные жители вырастают прямо на деревьях. Эти деревья очень красивые, у них ярко-пунцовые ветви. На ветвях растут огромные орехи с необыкновенно крепкой скорлупой.
Когда орехи созревают, их осторожно снимают с деревьев и кладут на хранение в погреб.
Чуть только царю Луны понадобятся новые люди, он приказывает бросить эти орехи в кипящую воду…»
— У них там нет аистов! — снова засмеялась она. — Понимаешь, люди есть, а аистов нет! Поэтому они странные и смешные, эти лунные жители.
— «Глаза свои они могут вынимать и вставлять. Держа глаз в руке, они видят им так же хорошо, как будто он у них в голове. Если глаз испортится или потеряется, они идут на базар и покупают себе новый. Поэтому на Луне очень много людей, которые торгуют глазами. Там то и дело читаешь на вывесках: „Дешево продаются глаза. Большой выбор оранжевых, красных, лиловых и синих“.
Каждый год у лунных жителей новая мода на цвет глаз.
В тот год, когда я был на Луне, в моде считались зеленые и желтые глаза».
— Врет! Врет! — громко хохоча, перебила она. — Игрушечные глаза?! Как стеклышки?!
— Верно, — согласился он, — вот уж врун так врун!
И оба хохотали до слез, забыв, где они.
Хохотали, взявшись за руки и радуясь, что видят друг друга смеющимися.
— «Но почему вы смеетесь? Неужели вы думаете, что я говорю вам неправду? Нет, каждое мое слово есть чистейшая истина, а если вы не верите мне, отправляйтесь сами на Луну. Там вы увидите, что я ничего не выдумываю и рассказываю вам одну только правду».
5
Может, надо было сказать про сливы? Про те две сливы, что принес ей в прошлый раз? Он тогда не мог сказать ей правду и готов был даже соврать, если б она спросила, потому что иначе, чего доброго, и не дотронулась бы до этих слив.
Сливы вывалились из прохудившегося кулька, и солдат подпихнул их сапогом. Сапог был на толстой подметке, подбитой железом. Этот сапог мог подпихнуть не только сливы. Там, где убивают людей, такие сапоги, наверно, пихают мертвых в яму, потому что мертвые никому не нужны.