Тайные тропы - Георгий Брянцев

— И озеро недолго проживет без дождя, — заметил Кривовяз, — иссохнет…

Костина удивляли слова командира. Почему его беспокоит отсутствие дождя, судьба никому не нужного лесного озера, все эти одуванчики, стрекозы и бекасы? Сейчас не до этого. Настала третья партизанская весна, и чем суше она, чем меньше слякоти и сырости в лесу, тем лучше для партизан, тем подвижнее и боеспособнее они будут. При чем тут эта весенняя лирика?..

Под низкорослой, но развесистой сосной на разостланной плащ-палатке спал Сашутка.

— Вернулся, — тихо сказал командир бригады, увидев своего ординарца. — Ну, пусть подремлет еще маленько, поговорить успеем.

Кривовяз опустился на траву, достал трубку и кисет. Рядом сел начальник разведки. Набив трубку махоркой, Иннокентий Степанович передал кисет Костину. Тот взял его, но не закурил: на голодный желудок курить не хотелось.

Привязанный к березе конь жадно щипал траву. На ногах и на груди у него подсыхали куски желтовато-белой пены. Видать, торопился парень. Иннокентий Степанович задержал взгляд на спящем ординарце. Ему и жаль было будить уставшего Сашутку и в то же время не терпелось узнать новости. Кривовяз осторожно тронул Сашутку за плечо, и тот моментально вскочил, протирая глаза.

— Ну? — коротко бросил Иннокентий Степанович. Сашутка рассказал о второй встрече с Повелко. Сто русских военнопленных выведут утром во вторник из городского лагеря с таким расчетом, чтобы в середине дня пригнать на завод. Конвоировать пленных должны двадцать автоматчиков. Встретить колонну надо в шести километрах от завода.

Кривовяз выслушал Сашутку молча. Когда тот кончил, Иннокентий Степанович встал и поправил кобуру с пистолетом.

— Что же, надо встретить… Как ты думаешь, успеем подготовиться? — обернулся он к Костину.

Костин, как и обычно в тех случаях, когда ему приходилось что-либо решать, снял очки, слегка протер стекла и ответил неторопливо, одним словом:

— Конечно.

На другой день, на рассвете, сводная группа партизан под командованием Костина вышла к лесной дороге и остановилась в шести километрах от завода. Оглядев местность, Костин приказал залечь в двадцати метрах от дороги и укрыться, а сам, с двумя командирами взводов, начал тщательно изучать участок предполагаемой операции. Место ему понравилось. Появление колонны можно было заметить на значительном расстоянии, что давало возможность нанести удар наверняка. Группу разбили на две части по тридцать человек и расположили по обеим сторонам дороги.

— Подниматься по команде «вперед». Зря огонь не открывать, — предупредил Костин партизан и сам укрылся в зарослях орешника.

… Сведения, полученные Сивко и переданные Кривовязу, не отличались особенной точностью. Из лагеря вышло не сто, а сто сорок семь военнопленных; конвоировало их не двадцать, а тридцать автоматчиков. В числе охраны оказалось двенадцать полицаев-горожан.

Искушенный в таких делах, Иннокентий Степанович Кривовяз предвидел возможность увеличения охраны и соответственно укрепил группу. Она состояла из шестидесяти партизан.

Во главе конвоя военнопленных шел эсэсовец-штурмшарфюрер. На открытой местности он бодро маршировал впереди колонны, в населенных пунктах забегал в дома и, поясняя знаками, что заключенные нуждаются в продуктах питания, требовал для них сала, масла, меду, яиц. Все это, конечно, шло в сумку самого штурмшарфюрера и конвоиров.

Когда вступили в лес и колонна перестроилась по три в ряд, штурмшарфюрер предпочел замыкать шествие. Ему были хорошо знакомы «лесные порядки» в России. Он совсем недавно на своем горбу испытал, что такое «малая война» и какие она преподносит сюрпризы.

Правда, в такой близости от города партизаны не показывались, иначе начальство и не позволило бы вывести пленных из лагеря, но на всякий случай лучше было идти сзади. Солнце припекало. Пленные, нагруженные флягами, котелками, семидневным сухим пайком, шагали мокрые от пота. Колонна растянулась на сотню метров, люди медленно брели по лесной песчаной дороге. Малейший ропот, малейшее проявление недовольства немедленно пресекались. «Одна плохая овца все стадо портит», — привел русскую пословицу комендант концентрационного лагеря, когда отправлял штурмшарфюрера. — Любого проявившего возмущение или попытку к побегу уничтожать немедленно».

Комендант лагеря через переводчика предупредил об этом и самих пленных.

Манящее ощущение свободы охватило пленных, когда над их головами зашептались деревья и лес по сторонам стал гуще и темнее. Все зорко вглядывались вперед, с надеждой озирались по сторонам.

Освобождение пришло неожиданно, внезапно.

— Вперед! — раздался вдруг крик, и колонну окружили вооруженные люди.

— Хенде хох!.. Ложись!

Пленные мгновенно бросились на землю.

Большинство конвоиров подняли руки, часть последовала примеру пленных, а некоторые попытались оказать сопротивление. Загремели выстрелы. Двое партизан упали замертво, срезанные автоматными очередями, трое оказались ранеными.

Костин отдал короткую команду:

— Огонь!

Вся операция была проведена в несколько секунд.

… Вечером при свете костра, под бульканье воды, закипающей в котелках, начальник разведки читал неотправленное письмо, извлеченное из мундира убитого эсэсовца-штурмшарфюрера. Иннокентий Степанович, командиры и партизаны с интересом слушали.

— «Последний «пакет фюрера», — писал эсэсовец жене, — чуть не стоил мне жизни, поэтому ты особенно бережно расходуй сало и сахар. Времена пошли не те. Теперь и продукты даются нам с боем, с трудом, с жертвами. Я две недели провел в этих страшных лесах, и полголовы у меня стало седой, но страшнее лесов — партизаны. Они неуловимы, и от них никуда не уйдешь. Нас в последний раз пошло много, очень много опытных и видавших виды ребят, но большинство их осталось в лесах; вернулись лишь несколько человек, в том числе и я. Благодарим бога, что мы сейчас вне опасности. Нас прикомандировали в качестве охраны к концентрационному лагерю. Мы вздохнули свободно. Здесь тишина и мир. Хотя бы на этом и закончилось все. Теперь я могу сказать тебе, что питаю надежду остаться живым…»

28

Расправы патриотов над гитлеровцами вызвали у гестаповцев лихорадочную тревогу. Гунке не успевал выслушивать донесения; каждое новое появление в его кабинете работника гестапо с докладом заставляло начальника тайной полиции вздрагивать. Он старался сдерживать себя, но чувствовал, что это ему плохо удается: пальцы прыгали по стеклу на столе, левая бровь дергалась. Он все чаще и чаще повышал голос, кричал, обвиняя подчиненных в бездарности. Они молча выслушивали его грубости и сообщали о новых происшествиях. Это было невыносимо. Особенно возмущали Гунке жалобы работников комендатуры. И когда кто-нибудь из них был особенно надоедлив, начальник гестапо бросал трубку телефона и, задыхаясь от злобы, рычал: