Мы из блюза - Дмитрий Игоревич Сорокин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А я говорил, говорил, что все эти бесконечные знакомства, мадера эта клятая, князья с графьями — не доведут до добра, — прорычал Дмитрий, вскакивая с дивана и глядя на меня вовсе уж враждебно. — И вот вам результат: исчез человек, исчез подвижник, целитель! И кто остался? Демон! Бес! Как мы жили! Как жили, пока ему в столицу не приспичило — как же, наследника лечить, с царями дружбу водить… Гордыня! Гордыня одолела! И что сталось? Во всей России нет газеты, чтобы наше имя с навозом не мешала! Пьянство беспробудное, разврат кромешный…
— Дима, это, в основном, газетные придумки, — тактично вставила слово хозяйка дома.
— «В основном»?! Пусть так, но не бывает же дыма без огня! Но и это полбеды ещё, оказывается! А теперь узнаём, что даже несчастную душу отца нашего уморили, а вместо него сидит бес!
— Сам ты бес! — окрысилась Матрёна. — Это тятя! Я так чувствую…
— Спокойно, девочка моя, — приобнял я ее за плечи. — Всем тихо!
— А что это ты мне рот затыкаешь?
— Ты задал вопрос, я хочу на него ответить, но ты же не даёшь, — пожал я плечами.
— А, ну давай, попробуй, бес.
— С чего ты взял, что я бес, Митя? Я что, душу твою бессмертную за бесценок выцыганиваю? Али договор на кровавое подписание подсовываю? Молчишь? Так вот молчи и слушай, все слушайте. Вашего отца — того Григория Распутина, которого вы знали и, возможно, любили… действительно больше нет. Я не знаю, почему вышло именно так. Просто шёл к метро по улице, и был вокруг ноябрь. Что-то сильно ударило по голове, и следующее, что увидел — свет и Бог. А потом просто проснулся пятого сентября в квартире на Гороховой в этом теле, и теперь пытаюсь в нем жить. И жить так, чтобы стыдиться было нечего. Мне не нужно от вас ничего — совсем. И не бес я никакой, Дмитрий Григорьевич. Я занял место вашего отца — от него мне ни малейших воспоминаний не осталось…
— И маму не помнишь? — почти прошептала Варвара.
— Увы, нет. Я в былой жизни был один, и думал, что и здесь ничего не изменилось, но потом узнал о вас. Понимаю, что звучит странно, но, ребята, я готов стать вашим отцом и быть с вами в горе и радости до скончания века.
— Нашу мать убили. Убили, понимаешь? — прошипел Дмитрий. — Наш дом сожгли. Мы никто и ничто теперь! Я, грешный, думал, что осиротел лишь наполовину, ан нет, шалишь! Что?! Ну, что, что нам теперь делать?!
— Жить, Митя. Просто жить, делая, что должно, и случится, чему суждено.
— Отец так говорил, — еле слышно сказала Варя. Она плакала.
— Ребята, мне нечего вам предложить, кроме как принять ситуацию, как есть, и жить дальше. Вместе прорвёмся. Вместе — оно всегда легче.
— Папа, я с тобой, — обняла меня Матрёна.
— Матрёна! Как ты не видишь! Это же чужой! Совсем чужой! Это не наш отец!
— Это ты не видишь. А я — знаю.
— Тётя Аня, простите меня, пожалуйста. Но я не могу с ним оставаться в одной комнате. Завтра с утра уеду в город, а там в Покровское, мне нужно дом наново строить, — Дмитрий, старательно не смотря на меня, порывисто вышел. Варвара, тоже пряча глаза — следом.
— Соня, — позвал я. Горничная Вырубовой материализовалась мгновенно. — Будьте так любезны, принесите мне стакан воды, пожалуйста.
— Вам плохо? — спросила Вырубова.
Я кивнул, с благодарностью принял воду, отпил, и без аккомпанемента:
Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,
А за Вами, словами звеня,
Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами
Потихоньку ругали меня.
Кто-то злобно шипел: «Молодой, да удаленький.
Вот кто за нос умеет водить».
И тогда Вы сказали: «Послушайте, маленький,
Можно мне Вас тихонько любить?»[45]
— Матрёшка, можно мне тебя тихонько любить?
Девочка ещё сильнее прижалась ко мне.
— Я тебя не брошу, папа. Никогда.
— Анна Александровна, тогда пойдём мы, пожалуй. Матрёнины вещи… их мы заберем завтра.
— Но куда же вы?.. Дождь, холод… Впрочем, понимаю.
— Нам недалеко. И спасибо вам большое.
На сей раз никто нас не провожал, но дорогу я запомнил.
— Тебя убили в Париже или Лондоне? — спросила Матрёна.
— Нет, в Москве, на Ордынке, — в голове все прокручивалась недавняя сцена.
— Папа, а как там, в будущем?
Оп-па. Оч-чень своевременный вопрос! Где спалился-то?
— А с чего ты взяла, что я оттуда?
— Очень просто. Тебя убили, когда ты шёл в метро. А метро — это такая подземная железная дорога, нам царевны рассказывали. Она есть в Париже и в Лондоне такая тоже есть. А в Москве нет, и даже в Петрограде ничего подобного. Значит, ты попал из той Москвы, где метро уже есть, да ещё ноябрь — а сейчас едва середина сентября.
— Да, ты права… Как там, говоришь? Ну, мне там было неплохо, но за те сто лет, что отделяют то время от этого, произошло столько бед, что страшно даже подумать.
— Расскажешь?
— Да, но, прошу тебя, давай не сегодня?
— Понимаю… Не держи зла на Митьку. Мы все очень любили маму…
— Какое зло, что ты. Я его очень хорошо понимаю. А можешь сказать, почему ты назвала меня отцом? Ведь я же действительно совсем другой человек….
— Это неважно, я просто увидела… не знаю, как сказать. Сердцем, наверное, — и Матрена покрепче сжала мою руку.
И тогда я прочел:
Один француз чудил когда-то знатно:
Носился над песками, над волнами,
И в шутку произнес он, вероятно:
«Ты главное увидишь не глазами».
Нам эту чушь талдычили с пеленок
На русском, на французском и на идиш,
Да так, что твердо знал любой ребенок:
«Ты главного глазами не увидишь!»
Смысл этой фразы ускользал мгновенно,
Едва в окно кричат: «Серёга, выйдешь?»
И на уроках, и на переменах
Мы знали: чем посмотришь — тем увидишь.
Росли мы. Лицемерие, кокетство
Осваивали — вместе с алкоголем,
И поспешили позабыть мы детство
В чулане темном, среди пыли, моли…
Несли нас поезда и самолеты,
И ждали нас везде — куда ни выйдешь…
Но мы о том
