Плексус - Генри Миллер

Ульрик не без труда привыкал к такой форме общения. Жаль, конечно, было подвергать его такому испытанию, хотя, дай ему волю, он и сам готов был заболтать кого угодно. Его ничего не упускающий глаз, мягкие изучающие пальцы, которыми он касался вещей, особенно любимых, его неистощимая память вкупе с ностальгией по былым временам, страсть к предметности, точности, детальности (времени, месту, ритму, среде, габаритам, плотности) – все это придавало его речи колорит, присущий живописи старых мастеров. Слушая его, я подчас грезил, что передо мной – один из тех, давно ушедших. Иными словами, человек из другого времени. При всем том он не был ни педантом, ни аскетом, ни брюзгой. Он просто жил в другом измерении. Говоря о тех, кого он любил, – о художниках, – он как бы становился одним из них. У него был дар – не теряя собственного «я», отождествлять себя с теми, кого он почитал, перед кем благоговел и преклонялся.

Он часто говорил, что пьянеет от общения со мной. Что не может при мне в точности выразить то, как ему видится. Ему казалось, что раз я пишу, то, следовательно, превосхожу его и в искусстве рассказчика. Хотя на самом деле все было наоборот. Если не считать нечастых моментов, когда я либо заводился ни с того ни с сего, либо был в ударе, либо когда отказывали тормоза, рядом с Ульриком я казался себе неловким, косноязычным заикой.

Ульрика восхищал хаос, лежащий в основе всей моей жизни. Он никак не мог примириться с тем, что, вскормленные одной и той же средой, вышедшие из одной и той же косной германо-американской колыбели, мы стали настолько разными, шли в совершенно противоположных направлениях. Конечно, он все несколько утрировал, сгущал краски. Я же скромно не мешал ему, зная, что он обретает горькое и мучительное удовлетворение, возводя в превосходную степень мои чудачества и выверты. Порой приходится быть великодушным, хоть от этого и краснеешь.

– Знаешь, – произнес Ульрик, – когда я рассказываю о тебе друзьям, мне самому не верится в то, что я говорю. За то недолгое время, как возобновилось наше знакомство, мне кажется, ты успел прожить десяток жизней. Я ведь почти ничего не знаю о том, как ты тогда жил, – взять хотя бы тот период, когда ты жил со вдовой и ее сыном. Или когда закатывались грандиозные пирушки с Лу Якобсом, – ведь так его звали? Хорошее было для тебя время, хоть и трудное. Неудивительно, что этот Макфарланд почувствовал в тебе что-то, пусть и чужеродное. Я понимаю, что сильно рискую, вновь заводя этот разговор, – тут он бросил быстрый, умоляющий взгляд в сторону Моны, – но, право же, Генри, все эти приключения, которых ты ищешь на свою голову, скитания, к которым тебя так неудержимо тянет… прости, я не хотел тебя обидеть… Конечно, по натуре ты наблюдатель, созерцатель… – Тут Ульрик окончательно стушевался, запнулся и пошел на попятную. Из его горла вырвался сдавленный смешок, он запыхтел, облизнул пересохшие от волнения губы, отхлебнул коньяка, похлопал себя по ляжкам, поочередно оглядел нас с Моной и залился смехом. – Да что это я, в самом деле! Ты же все сам знаешь! – смог наконец выговорить он. – Заикаюсь тут перед тобой, мямлю, как двоечник, не выучивший урока. В общем, вот что я хочу сказать: тебе нужно как-то разнообразить свою жизнь. Общаться с людьми, которые тебе под стать. Путешествовать, иметь деньги, испытывать себя, открывать новое… Короче, больше риска, больше свершений…

Я с улыбкой кивнул, чтобы он продолжал.

– Конечно, та жизнь, которую ты сейчас ведешь, куда богаче, глубже моих представлений о ней… интересней для тебя как писателя. Художнику не дано выбирать, из чего сложится его творчество. Это задано изначально, предопределено складом его натуры. Оно дается свыше или предопределяется складом натуры. Эти странные личности, которые липнут к тебе, словно ты медом намазан, – в них наверняка скрыто неизмеримое множество тайн и загадок. Их можно разгадывать бесконечно. Но цена, Генри, цена! Я бы и вечера не выдержал в их обществе! С удовольствием слушаю твои рассказы о них, но общаться с ними – упаси бог! Я хочу сказать, что ты не получаешь от них и малой толики в ответ на то внимание, какое ты уделяешь им. Ну вот, опять сел на свою лошадку. Конечно, я не прав! Тебе лучше знать, что для тебя хорошо, что плохо. У тебя же чутье художника.

Тут я не выдержал и прервал его:

– Вот тут ты и в самом деле не прав. Я никогда не задумываюсь, что для меня хорошо, что нет. Я беру то, что попадается на моем пути, и стараюсь выжать из него максимум. Я ведь не выбираю этих людей. Ты прав, они тянутся ко мне – но и я к ним тянусь не меньше. Иногда мне кажется, что с ними у меня больше общего, чем с тобой, с О’Марой, с любым из моих всамделишных друзей. Кстати, раз уж об этом зашла речь, как ты считаешь, есть ли они у меня, настоящие друзья? А вот я знаю: случись что, ни на кого из вас рассчитывать не приходится.

– Это ты верно сказал, Генри. – Его нижняя челюсть отвисла, приняв неестественный вид. – Вряд ли кто из нас достоин называться твоим другом. Ты заслуживаешь лучшего.

– Черт! Я совсем не то имел в виду. Прости, у меня просто вырвалось.

– А что сталось с тем врачом, твоим другом… Кронски? Ты давно не упоминал о нем…

– Понятия не имею. Наверно, в зимней спячке. Проявится, не волнуйся.

– Вэл обращается с ним отвратительно, – вставила Мона. – Не понимаю почему. Если хочешь знать мое мнение, вот кто настоящий друг. Вэл вообще не умеет ценить настоящих друзей. Кроме тебя, Ульрик. Хотя и приходится порой напоминать, чтобы он позвонил тебе. Он такой забывчивый.

– Ну, тебя-то ему легко забыть не удастся, – возразил Ульрик. Он хлопнул себя по ляжкам и глуповато ухмыльнулся. – Прости, я сморозил бестактность, да? Но ты ведь не обиделась? – Он накрыл ее руку своей и слегка пожал.

– Уж я позабочусь об этом, – раздалось в ответ. – Ты ведь, поди, не думал, что у нас все так затянется?

– По правде говоря, не думал, – согласился Ульрик. – Но теперь, когда я узнал тебя, понял, как много вы значите друг для друга, я уже не удивляюсь.

– Послушайте, а не двинуть ли нам отсюда? Хочешь, оставайся у нас. О’Мара сегодня не придет.

– Решено! Ловлю вас на слове. Могу я устроить себе пару выходных или нет? Я попрошу, чтобы нам принесли пару бутылок… Ты что предпочитаешь?

Когда зажегся свет, Ульрик в изумлении застыл на пороге.

– Как здесь чудесно! – выдохнул он восхищенно. – Хорошо бы вам осесть здесь надолго. – Он прошел к моему столу и уставился на царивший там беспорядок. – Всегда мечтал увидеть рабочее место писателя, – произнес он задумчиво. – Проникаешься идеями, которыми насыщены страницы его произведений. Все это безумно интересно. Знаешь, – он положил руку мне на плечо, – я часто думаю о тебе, когда сам работаю. Вижу тебя склонившимся над машинкой, пальцы как сумасшедшие носятся по клавишам. На твоем лице восхитительно-сосредоточенное выражение. Оно было у тебя даже в детстве. Ты, конечно, этого не помнишь. Правда-правда… Черт возьми, как оно все забавно сложилось. Мне порой не верится, что вот этот писатель – еще и мой друг, очень старый друг. Есть в тебе что-то такое, Генри, – я еще в ресторане пытался выразить, что именно, – что делает тебя похожим на мифического героя, прости за напыщенность, не подберу другого слова. Ты ведь понимаешь, о чем я? – Его голос стал чуть ниже, вкрадчивее, гуще, медоточивее. Но отнюдь не утратил искренности. Оглушительной искренности. Глаза заблестели от возбуждения, в уголках рта показались пузырьки слюны.

Я был вынужден прервать его словоизлияния, иначе нам грозила опасность умереть от умиления друг у друга в объятиях.

Когда я вышел из ванной, они с Моной были увлечены каким-то серьезным разговором. Он так и не снял пальто и шляпу. В руках его был лист бумаги с ведомыми одному мне словами, который я держал при себе на всякий случай. Я понял, что теперь он взялся за Мону, пытаясь разузнать мои, так сказать, профессиональные привычки. Писательство было искусством, обладавшим в его глазах невероятной притягательной силой. Он был ошеломлен количеством того, что я успел насочинять с тех пор, как мы виделись в последний раз. Его пальцы с трепетом касались книг, которые громоздились на столе.

– Можно посмотреть? – впился он глазами в мои пометки, лежащие тут же.

Я, разумеется, не возражал. Больше того, я готов был вывернуться наизнанку, чтобы только он смог разглядеть всю мою подноготную. Меня забавляло, что он придает столько значения любой мелочи. Вместе с тем я не мог не сознавать, что это единственный человек, которому действительно интересно то, что я делаю. Собственно, благоговел он перед писательством как таковым и только после этого перед тем, у кого – кем бы тот ни был – хватало пороху иметь дело с этим джинном. Мы могли провести ночь напролет, обсуждая каракули, набросанные на моем заветном листке, или небольшую вещицу, над которой я тогда корпел и которая называлась «Дневник футуриста».