Дорога неровная - Евгения Изюмова

Егору исполнилось восемь лет, когда умерла Катерина.

Агафья всегда помогала матери и брату, однако не настолько, чтобы жили они безбедно. С одной стороны Агафья побаивалась мужа и свёкра, а с другой, получив неожиданно богатое хозяйство в руки, стала жадноватой. Но когда умерла мать, Агафья взяла брата к себе, несмотря на буркотню мужа и свекрови.

Егор словно понимал, что живет у сестры из милости, хотя был у него и свой дом, и живность, которая теперь находилась на подворье сестры. Он старался выполнять любую посильную работу: сначала гусей пас, потом овец, а к пятнадцати годам, рослый и не по годам сильный, работал наравне с работником. И все равно Пантелей был недоволен. К тому времени умер и Захар, у Агафьи не стало заступника, и как ни старалась держать себя хозяйкой, а все же побаивалась Пантелея, которого мать постоянно настраивала против снохи.

Трезвый, а это случалось очень редко, Пантелей не поддавался на подначки матери, понимал, что хозяйство держится на разуме жены, а пьяный норовил схватиться за вожжи, но Егор однажды, увидев, как пьяный Пантелей бросился с вожжами на сестру, не раздумывая, отобрал вожжи, закинул их на крышу хлева: «Лезь за ними туда, паук!»

Пантелей ещё больше возненавидел Егора, но буянить в присутствии парня стал опасаться, однако попрекать его куском хлеба всё же не перестал. Глядя на отца, и младший племянник начал устраивать Егору мелкие пакости. Тому надоело всё это терпеть, и он сказал сестре:

— Уйду я от вас, Агаша. Работаю, работаю, а всё — «дармоед». Надоело мне это.

— Ох, Егораша, не обращай на него внимания, а Захарку вот ужо я отлупцую. Весь в бабку вредный растет, — жалко ей, конечно, брата, но ведь уйдет Егор в материнский дом и скотину за собой уведёт. Да и руки рабочие дармовые где возьмешь?

Егор покинул дом сестры намного раньше, чем думал.

Как-то Пантелей, вернувшись из Ишима, приказал Агафье:

— Скажи братцу своему, пусть лошадь распряжет да корма даст.

— Сейчас велю работнику, — покладисто отозвалась Агафья.

Пантелей, сурово нахмурившись, спросил:

— А где же братец-дармоедец твой шляется?

— Да на «полянку» пошел, — улыбнулась Агафья, неожиданно вспомнив, как весело ей было там с Филиппушкой, про которого она так и не забыла.

— Распустила Егорашку, работать не хочет, по гулянкам только и шлындает, — разозлился Пантелей. — Взял дармоеда на свою шею!

— Пантелей, не возводи на парня напраслину, — возразила Агафья, но муж не слушал и распалял себя бранью всё больше и больше.

Егор как раз вернулся домой — не любил он шумные гулянки, ходил на «полянку» от скуки — и едва поровнялся с Пантелеем, тот хлестнул парня вожжами по спине. Егор выхватил вожжи и, в свою очередь, вытянул ими Пантелея.

Пантелей завизжал от боли, страха и ярости:

— Ах ты, рвань! Вон из моего дома, во-о-н!

Ничего не ответил ему Егор, отшвырнул вожжи, прошел через двор в огород, перемахнул через прясло и ушел в лес.

Ночь укутала лес темнотой. Егор сидел под разлапистой елью. Сухо. Тихо. Только изредка мелькнет голубой искоркой светлячок. Даже ветер-гулёна задремал где-то на вершинах деревьев. Прильнул Егор щекой к стволу и заплакал навзрыд, крупные слезы катились по щекам, а он и не пытался их утирать. Пусть катятся… Никто не видит. Незаметно для себя Егор уснул. Проснулся оттого, что старая ель звенела от ударов дятла. Егор сладко потянулся, размял кости, увидел пичужку, сидевшую на ветке, она свистнула удивленно, глядя на парня, и попросила: «Пить, пить…» Егор засмеялся: «Самому бы кто пить-есть дал!» Пичужка испуганно тенькнула и вспорхнула с ветки от его смеха.

Заснул он беззаботным парнишкой Егорашкой, а проснулся повзрослевшим Егором, человеком, который понял, что каждый куёт свою судьбу и своё счастье сам, и что в родном селе удачи ему не будет, если даже уйдет от сестры в материнский дом: в пятнадцать лет хозяйствовать одному трудно.

Вернулся парень тем же путем, как и ушел — через прясло. Сестра увидела его и поразилась: шел по огороду не её братишка озорной, а кто-то незнакомый и серьезный — черные брови сдвинуты, меж ними пролегла складка, губы твердо сжаты, и глаза, ещё вчера по-ребячьи смешливые, сегодня посуровели, взгляд стал твердым и решительным.

— Иди завтракать, Егор, — по-прежнему Егорашкой Агафья почему-то брата не решилась назвать.

— Не смей его кормить! — взвизгнул Пантелей, услышав жену, когда спускался с крыльца во двор.

Егор и бровью не повел в его сторону, а сестре ласково улыбнулся:

— Спасибо, Агаша, я просто попрощаться пришел с тобой. Дай мне какой-нибудь мешок, я свое бельишко соберу, а больше мне ничего не надо.

Агафья ахнула, но громко причитать не посмела: уйдет брат, видно по нему, что решение не изменит, а она останется с двумя ненавистными пауками — Пантелеем и его матерью, тогда-то и припомнят, как по брату рыдала.

Агафья собрала вещи брата в холщовую сумку с лямкой, положила туда коё-что из Пантелеевой одежды, буханку хлеба, шмат сала. Она проводила брата за село огородами, по пути нарвав на своем огурцов, их тоже сунула в сумку Егора. За селом поцеловала трижды брата в щеки и лоб, а когда тот пошел прочь по дороге, трижды перекрестила его спину: «Будь счастлив, братец Егораша!» И не знала Агафья, что никогда не увидит брата. Не знала, что такое наступит время, когда пойдут войной друг на друга, отец на сына, брат на брата, что старший сын Филипп, повзрослев, уедет в Ишим и станет чоновцем. Раненым друзья привезут его в родительский дом, а младший сын-бандит изрубит его, беспомощного, шашкой, Пантелей же будет стоять рядом и злорадно усмехаться. И тогда Агафья, сдернув с деревянного гвоздика ружье Пантелея, выстрелит в грудь своего младшего сына и тут же падет под шашкой его приятеля, тоже бандита…

Егор, прежде чем навсегда покинуть родное село, зашел на кладбище, поклонился до земли могилам отца и матери. И зашагал потом лесной дорогой к Ишиму. Обида терзала душу, и чтобы снова не заплакать, запел:

— «Глухой неведомой тайгою далек, далек бродяги путь. Укрой его тайга глухая, бродяга хочет отдохнуть…» — он любил петь, и все горести или радости выливались у него песнями.

На третьи сутки Егор добрался до Ишима, где побывал прошлой зимой вместе с Пантелеем на Никольской ярмарке — возили туда сало, мясо, грибы сушеные, соленые да бруснику моченую.

Никольская ярмарка называлась так потому, что открывалась в день Святителя Николая, в декабре, в самые трескучие морозы. И Егор, вспомнив, как добирались тогда до Ишима, зябко передернул плечами, будто от холода. Пантелею-то было хорошо: сидел себе в коробе под кошмами да тянул из бутыли самогон. А Егор да другой работник брели рядом с лошадьми, которые ноги еле передвигали по заснеженной дороге — обоз выступил из Викулова, чтобы поспеть вовремя на ярмарку, невзирая на пургу. В отличие от Пантелея они должны были находиться при лошадях неотлучно, позволяя себе поочередно днем немного вздремнуть: в лесах шалили грабители, потому возчики не останавливались даже на ночной привал, для безопасности сплачивали повозки цепью, чтобы не сбиться с дороги. Да и холод не давал возможности остановиться. Снег сыпался беспрестанно, потому люди и лошади казались огромными неуклюжими снеговиками. Трудно было разглядеть что-либо вокруг в темноте, лишь по звону цепей определяли, что передний и задний воз движутся, да еще люди перекликались между собой протяжно и жалобно, словно журавли в осеннем небе.

В Ишим викуловский обоз вовремя поспел: ярмарка только-только собиралась. Она раскинулась на площади у Богоявленского собора, в центре которой на высоком шесте развевался российский трехцветный флаг. В день открытия ярмарки радостно заперезванивались колокола, купцы отслужили молебен, чтобы прошла ярмарка весело и прибыльно, чтобы слава об Ишимской Никольской ярмарке по-прежнему шла по Сибири и за ее пределами. Так, впрочем, и было: Никольская ярмарка уступала по товарообороту, известности разве что Ирбитской ярмарке.

Пока Пантелей торговал, Егор бродил по ярмарке, дивясь, сколь богата земля русская — тут тебе и меха, и туши мороженого мяса, и рыба всякая от мелочи до семги и кеты, и зерно, и утварь хозяйственная, обувь, кожи выделанные. В гостевых рядах — изделия из серебра и золота, перстни так и переливались на ярком солнце — пурга, как по заказу, унялась с началом ярмарки. От разноцветья тканей в глазах Егора зарябило. Но не было у парня денег праздновать-веселиться на ярмарке, потому просто бродил Егор между рядами, перешучивался со скоморохами да калачниками, молодыми офенями. А как надоело бродить по ярмарке, отправился в город. И опять парень, нигде, кроме Викулова не бывавший, удивлялся, да и было чему.

Ишим — деревянный город, однако многие дома, хоть и сложены из крепких кондовых бревен, стояли на каменном цоколе. И расположены они были не так, как в их селе — к улице торцом, с парадным крылечком, защищенным от непогоды навесом, который опирался на резные столбики. Да и карнизы, наличники окон были украшены резьбой. А все хозяйственные постройки прятались за домами внутри дворов, оттого улицы казались опрятными и красивыми.