Зов сердца - Дженнифер Блейк

В любую минуту преследователи могли пройти поворот и догнать их. Некогда было горевать о товарах, которые приходилось бросать, они успели только схватить мешок с едой и спрыгнуть на берег. Пироги отпихнули обратно в поток, от мощных толчков они, раскачиваясь и ныряя, удалялись от берега, где слишком явно выдали бы точное место высадки. Два маленьких суденышка, став легче, поплыли прочь, все еще немного переваливаясь с борта на борт, вместе с неторопливым течением.

Бретоны и Сирен не стали провожать их взглядами. Они сразу же пустились в заросшее лесом болото, примыкавшее к протоке. Быстро и бесшумно, как индейцы, у которых они переняли навыки поведения в лесу, они скрылись из виду.

Их спасла быстро наступившая темнота, на что и рассчитывал Пьер, осуществляя свой план. Они слышали, как высадились солдаты, громкие приказы Рене и крики то там — то тут, когда они пытались устроить поиски. Полчаса они бродили с факелами, проваливаясь по колено в грязь там, где, казалось бы, была твердая почва, стреляя в воображаемых зверей и друг в друга в сгущавшихся сумерках и усиливающемся холоде, затем был дан отбой. Преследователи ретировались, затихли, побрели обратно к берегу, где развели огонь, чтобы приободриться, сварить кофе и разогреть еду. Пламя взвивалось высоко, светило, словно далекий маяк.

Тьма и сырость зимней ночи окутала беглецов. Сирен, Пьер, Жан и Гастон повернули в глубь громадного болота и уходили от маячившего огня как можно дальше.

Два дня спустя Сирен и Бретоны выбрались из болот. С промокшими ногами, искусанные мошкарой, они вышли на задворки плантации. Зная, что их ищут, они не могли объявиться или попросить о помощи. Они снова дождались ночи, смягчая муки голода последними крошками сушеных сагамитов. Под покровом темноты они отыскали на берегу маленькую шлюпку и воспользовались ею. К восходу солнца они спали в своих гамаках на борту плоскодонки.

Никаких розысков и арестов не последовало. Бретоны могли догадаться об этом, поскольку их не схватили с товарами, которые доказывали бы их вину. Губернатор мог бы арестовать их, положившись на свидетельство Рене, и пытать до тех пор, пока они не сознаются, но он даже не попытался сделать это. Пьер, вечный циник, зал, что губернатор дожидается, пока получит доказательства, чтобы можно было устроить показательный суд. Жан заявил, что тогда им нечего беспокоиться; их никогда не поймают, поскольку у них больше нет средств, чтобы пускаться в торговые авантюры.

Правда, содержавшаяся в шутке, была слабым утешением. Без тех денег, которые приносила торговля, следующий год оказался бы тяжелым. Теперь, когда их товары попали в руки французского правительства, Бретонам пришлось бы наняться в работники за жалкие гроши. Было обидно, что им связали руки, что им могли диктовать, у кого покупать, кому продавать и когда, да еще в такое время, когда от этого зависело, чем люди будут питаться и что носить. Пусть бы правительство вмешивалось во что-нибудь другое. Пусть бы король и его министры озаботились каким-нибудь более важным предметом, например, пиратами в заливе или постоянным наступлением английских фермеров с запада, из Каролины.

Сирен и Бретонам не пришлось долго гадать, чем теперь займется Рене. Он вернулся к своим обязанностям — прислуживать мадам Водрей, разъезжал со своей покровительницей в ее экипаже, сопровождал ее на различных увеселениях, появлялся вместе с ней на балах и на вечеринках с абсентом, которые она любила устраивать. Подхалим — самое мягкое выражение, каким его вознаграждали за это люди, говоря, что он угождает женщине, которая по возрасту годится ему в матери, но нельзя было отрицать, что он находился в центре всех заслуживающих внимания событий в Новом Орлеане.

Сирен презирала его. Она не выносила, когда при ней произносилось его имя. Мысль о том, как он использовал и предал Бретонов и ее саму, жгла ее, словно раскаленным углем. Воспоминание о том, что она отдалась ему однажды, и чуть было не сделала того же еще раз, вызывало такой мучительный стыд, что она ненавидела его до исступления. Именно эта ярость и воображаемые картины того, что она сделала бы с ним, если бы ей представилась возможность отомстить, не давали ей пасть духом, когда они выбирались из болот.

Эти мысли о мщении не давали ей покоя, и в то же время ее преследовали воспоминания о Рене: что он говорил, как выглядел, вкус его поцелуя, ощущение его ласк. Она тосковала по нему, и это было так же тревожно, как и неожиданно. Сколько раз она вдруг отрывалась от своих занятий, ожидая увидеть его на полу в своем закутке, желая этого, хотя точно знала, что это невозможно.

Она спрашивала себя, вспоминает ли он о ней, испытывает ли сожаление или просто недоволен, что его уловка не удалась. Она воображала, как он рассказывает о ней мадам Водрей, посмеиваясь над тем, какой она была доверчивой, неловкой и неопытной, какой нетерпеливой. Она воображала его с другими женщинами, он улыбался им, осыпал их комплиментами, увлекал в постель. Она представляла его рядом со стареющей губернаторшей — как он подчиняется ее требованиям и в гостиной, и в будуаре, склоняя свою красивую голову и улыбаясь с молчаливым согласием.

От-этих мучительных мыслей ее настроение стало настолько неустойчивым, что она придиралась к Пьеру, Жану и Гастону и придумывала себе бесконечные занятия, изнурявшие ее морально и физически, для того, чтобы по ночам она могла спать. Все же иногда ей казалось, что она не сумеет обрести покой, пока не придумает способ заставить Рене расплатиться за обиду. Она хотела заставить его страдать. Проблема заключалась в том, каким способом это сделать.

Сирен увидела Рене через неделю после возвращения. Она отправилась на рынок одна — поступок, который всего несколько недель назад доставил бы ей гораздо больше удовлетворения. Она выменяла расшитый камзол, который отдал ей Рене, на достаточное количество еды и одежды, потом пошла обратно домой через Плас Ройаль. Рене вышел из здания казармы на противоположной стороне площади. Он шагал рядом с офицером в мундире и вел с ним какой-то разговор. Они появились из-под портика казармы, примыкавшего к углу церкви.

Сирен остановилась, как вкопанная. Наверное, именно эта внезапная остановка и привлекла внимание Рене. Он поднял голову, что-то сказал офицеру и, когда тот отошел, медленно направился к Сирен.

На нем был бархатный камзол, ярко-синий с глубоким лиловым оттенком, пуговицы с серебряной выработкой. Под ним — жилет такого же цвета, расшитый черным, и черные брюки. Напудренный парик, увенчанный треуголкой с маленьким черным плюмажем, сзади перевязывала черная лента, на башмаках были серебряные пряжки. В руках он держал трость черного дерева и обшитый кружевом платок, который он переложил в левую руку, сняв треуголку и отвесив перед ней поклон.