Легкий привкус измены - Валерий Исхаков

- В банке.

- В банке?

- Ну да, в банке. Зашла раз за квартиру платить, а там подружка сидит, тоже бывшая учительница. Не надоело, спрашивает, с двоечниками возиться? Ох, говорю, во как надоело! Сил моих больше нет! Ну, так иди к нам, у нас даже в операционном зале будешь получать в два раза больше, чем в школе, а там, глядишь, подучишься и... Вот так я и оказалась в банке.

- Ну пусть в банке. Есть же там, наверное, какие-нибудь мужики, не одни только старые коровы... Наверняка эти мужики за вами ухаживают наперебой, и цветы дарят, и до дому провожают - просто сегодня мы вместе были у Виктории, вот мне и повезло.

- Ну уж...

- Нет, правда, повезло.

- Да я не про вас. Я про мужиков наших... Ухаживать-то они в самом деле ухаживают, цветы - редко, с чего ради мне одной цветы дарить, остальные дамы обидятся, а нам ведь работать вместе, на всех цветов не напасешься, никакой зарплаты не хватит... А домой почти никогда не провожают. Они ведь женатые у нас, мужики. Они после работы домой торопятся. К женам, к детям. Был один, правда, симпатишный, неженатый... моложе меня на восемь лет... Теперь тоже к жене спешит...

Катя тяжело вздохнула. А он почувствовал неожиданный укол ревности. С чего бы это? Какое ему дело до ее мужиков, до этого молодого, тридцатилетнего! Они ведь знакомы больше десяти лет и никогда в голову ему не приходило даже до дому ее проводить, не говоря уж о чем-то большем - да и сейчас ни слова не было сказано о чем-то большем, даже и легкого намека не прозвучало в воздухе...

Или все-таки прозвучало что-то? Может быть, его слова о ее красоте были восприняты как начало ухаживания? Или он сам хотел, чтобы они были так восприняты, а она не обратила на них особого внимания? Или...

Миллион всяческих возможных "или". Это для нее. А сколько для него?

10

Одно из таких "или" подстерегало его несколько минут назад, когда он поскользнулся на льду и грохнулся. И мог при этом успеть подставить правую руку - или не успеть. Не успеть, как оказалось, было лучше, чем успеть. Или не избежать бы ему перелома.

Конечно, перелом - это не смертельно. Это он уже проходил. Однако с переломом не затеешь даже самый легкий флирт. Надо ловить частника, ехать в травмпункт, накладывать гипс. Потом с пульсирующей болью в руке, подвешенной на перевязи, опять же на частнике ехать домой и докладывать жене: так, мол, и так, родная, шел, поскользнулся, упал, закрытый перелом, гипс...

Он так недавно ломал руку, что, разговаривая с Катей, мог отчетливо вообразить все связанные с переломом ощущения. Настолько отчетливо, что почти наяву ощутил боль в сломанной/не сломанной руке. И чтобы убедиться, что боль лишь почудилась, он поднял правую руку, повертел ею, ощущая крепость кости и гибкость здоровых суставов, - и тут только до него дошло, что они с Катей идут неправильно. То есть не по этикету. По этикету, выучил он когда-то в детстве, мужчина должен идти слева от женщины, тем самым оберегая и заслоняя ее от встречных. Исключение делается только для военных, ибо им положено козырять.

Алексей Михайлович - не военный человек. Он даже в армии никогда не служил, хотя номинально имел звание "капитан запаса". Звание он заработал в институте, на военной кафедре, и давно уже не вспоминал о нем. И тихо радовался, что и армия в лице военкомата о нем в последние годы не вспоминала и не гоняла на сборы. Достаточно с них того, что он поработал на армию три года в военной газете. И если даже там он стал не нужен и был уволен по сокращению штатов, то уж в армии и подавно.

Однако теперь он невольно представлял себя лихим кавалерийским капитаном (непонятно, почему кавалерийским, но так уж представилось: невольно), ведущим даму под руку слева от себя, а правой рукой щегольски отдающим честь старшим по званию, и решил пока что положения не менять. Ужасно глупым показалось ему, пусть и в угоду этикету, перескочить вдруг на полном ходу с правой стороны на левую - и почему-то он сразу решил, что Катя не постеснялась бы поднять его на смех, а ему этого вовсе не хотелось.

Впрочем, перескакивать в любом случае было поздно, потому что оказались они у ярко освещенного подъезда ничем не примечательного десятиэтажного дома, и как-то само собой, без лишних слов было ясно, что Катя пришла домой. И стало почему-то Алексею Михайловичу немного грустно.

Не то чтобы Алексей Михайлович на что-то рассчитывал. Он хоть и числился ходоком по женской части, но это было в прошлом, затянувшиеся отношения с Викторией избаловали его, лишили необходимой в таких делах охотничьей сноровки. И чем дольше он хранил верность двум своим женщинам - жене и Виктории - тем важнее ему казалось хранить эту верность и дальше, и тем легче было это делать. Однако сегодня он не прочь был и поступиться своими не столь уж незыблемыми принципами. За те полчаса или чуть более, что они с Катей прошли бок о бок, они как-то незаметно успели сообщить друг другу достаточно много нового и интересного каждый о себе, о чем им прежде просто не приходило в голову поговорить, причем главное о Кате Алексей Михайлович не столько понял, сколько почувствовал: не через ее слова и даже и не через голос, который, надо признать, был на редкость приятного тембра, странно, что и этого он раньше не замечал, а через вполне невинное прикосновение руки, доверчиво лежавшей до сих пор, даже когда они остановились перед преградой в виде железной двери с домофоном, на сгибе его локтя.

И прежде чем Катя отняла у него эту доверчивую руку, чтобы найти в сумочке ключ от домофона (что означало, кстати, что дома ее никто не ждет, иначе она бы просто набрала номер своей квартиры), прежде чем она отняла у него свою руку, Алексей Михайлович вдруг взял и положил свою правую руку поверх руки Кати. Не сжал, не погладил, а просто положил сверху, словно задавая этим какой-то вопрос или высказывая не совсем внятную ему самому просьбу. И хотя хиромантия тут вроде совсем не к месту, но, видно, по руке его Катя все прочла, и поняла невысказанную просьбу, и руки не отняла. Но и не сказала ничего, ничего сама не предложила.

- Можно мне вас проводить еще немного? - сам удивляясь фальшивости собственного голоса, предложил Алексей Михайлович. - Хотя бы до квартиры... Это прозвучало еще фальшивее. - А то мало ли кто там в темном подъезде...

Она разрешила. Разрешила - и впустила при помощи маленького ключика в свой подъезд - вовсе не темный, кстати, а хорошо освещенный и чистый, что на окраинах встречается не так уж часто. И чистенький исправный лифт повез их неторопливо - хотя и слишком быстро, по мнению Алексея Михайловича, которому мерещилось скорое изгнание, - на четвертый этаж. Слишком быстро, тихо пробормотал он себе под нос, но Катя не услышала - или сделала вид, что не услышала, всецело занятая поисками в недрах сумочки ключей теперь уже от квартиры.

Это был уже второй приятный для Алексея Михайлович знак: домофон домофоном, может, он просто не действует у Кати в квартире, но если бы дома кто-то ждал, ключей не стала бы она искать. Этот знак Алексей Михайлович распознал и приободрился слегка. Впрочем, ему пока что и не с чего было особенно грустить: он ведь не предпринимал ровно никаких попыток, которые, повлеки они за собой отказ, могли бы бросить тень на его репутацию удачливого ухажера, покорителя дамских сердец - куда более солидно укрепленных и защищенных сердец, чем простоватое, как все еще ему казалось, сердце Кати. Упустить победу здесь было бы слегка обидно, несколько цинично думал он, не кажется мне сей бастион столь уж неприступным - да и достойным внимания, честно говоря, тоже. Приятно, конечно, очень приятно и как-то очень по-свойски мы с нею пообщались, но ведь ничего более, ничего такого, ради чего...

Внутренний монолог оборвался на полуслове, двери открылись, пассажиры вышли на площадку четвертого этажа и молча, словно опасаясь что-то разрушить неподходящим словом, подошли к двери одной из четырех расположенных на площадке квартир. Алексею Михайловичу все еще не верилось, что уже не надо ничего говорить, ни о чем просить, он внутренне настраивал себя на достойное отступление с порога, но Катя молча повернула ключ в замке, молча распахнула дверь и каким-то странным, как бы мужским жестом, приобняв правой рукой Алексея Михайловича за талию, слегка подтолкнула его вперед.

11

Самое лучшее, что происходит между мужчиной и женщиной, это то, что происходит между ними в первый раз, когда они еще ничего - совсем ничего! - не знают друг о друге, когда они еще просто мужчина и женщина, совсем чужие, посторонние люди, не обремененные ни памятью о совместном прошлом, ни какими-то чувствами друг к другу, не знающие друг о друге почти ничего, кроме, разве что имен, хотя и имена для первого раза не нужны, все равно именами в первый раз не пользуются, в этом нет нужды, достаточно просто глядеть в глаза друг другу и повторять снова и снова восторженно и изумленно: "Ты-ы!.."

Потом, позже, во второй раз так хорошо уже не будет. Уже оба будут невольно вспоминать самый первый раз и сравнивать, и кому-то из двоих, а то и обоим сразу покажется, что первый раз был гораздо лучше, что теперь все идет как-то не так, и тогда они попробуют встретиться снова и снова им покажется что-то не совсем так. А когда они со временем притрутся друг к другу и все в постели будет получаться у них хорошо, а может, если повезет, даже и идеально, гораздо лучше, чем в первый раз, главное уже будет упущено - анонимность. Они перестанут быть просто мужчиной и женщиной и станут конкретными людьми - с именами, фамилиями, отчествами, домашними адресами, местом работы, родственниками, женами, мужьями, детьми, домашними животными - и главное, у каждого у них за спиной прорежутся... крылья? нет, если бы крылья! - и каждого за спиной вдруг прорежутся прожитые годы, целая жизнь у него и целая жизнь у нее, жизнь, прожитая друг без друга, в отсутствие друг друга, иногда - даже в отсутствие всякого представления друг о друге или, как в случае Алексея Михайловича и Кати, - в присутствии ложного представления, когда человек казался абсолютно знакомым и понятным и потому неинтересным - и вдруг повернулся к тебе совершенно новой, неожиданной стороной.