Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

Утром наша экспедиция двинулась на юг Испании, вдоль побережья, ежедневно проезжая пару сотен километров.

Целую неделю решили посвятить общению с природой, то есть просто-напросто купанию в море. Природа предстала в виде череды пустынных или диких пляжей, а общение вылилось в ночёвки в палатке, книжное чтение под зонтом и приготовление еды на газовой плитке. На обжитых пляжах палатку ставить не разрешалось, поэтому стойбища разбивались на отшибе, часто рядом со свалками. Это абсолютно не нарушало благостного настроения, близкого, по словам Некрасова, к безмолвному счастью.

От палатки Вика отказался в первый же день – втроём было тесно. Он опускал в машине спинки сидений и устраивал себе с виду уютное ложе.

Вика радовался покою и солнцу.

– Пойду погружусь в пучину и поборюсь со стихией! – посмеивался он, забредая в мягонькое и тишайшее море. Тело его было покрыто шрамами – военные ранения в руку и бедро и раскромсанный живот от недавней операции.

Достигнув южного города Альмерии, мы повернули на север – на Мадрид. И на следующий день узнали, что такое адская жара.

Гранада, Севилья, Кордова, Толедо… Дворцы с патио, крепости, оливковые рощи, кипарисы, памятники, музеи и галереи. Восхитительная тень королевских покоев и дурманящий зной площадей и смотровых площадок на крепостных стенах…

Столовались в придорожных харчевнях и на обочинах, спали в маленьких отельчиках, подешевле, а значит, и пообшарпаннее. Завернувшись от жары во влажные простыни, глухо засыпали с кошмарными сновидениями. Однако на жизнь не жаловались, было страшно хорошо.

В Толедо Некрасов почему-то особенно стремился. Город вообще-то известен трансформацией своих храмов – на протяжении веков соборы превращались в мечети, те – в синагоги и наоборот. Временами храмы использовались как склады, казармы или постоялые дворы.

Обегав все мечети и соборы, мы присели в чахлом холодке передохнуть.

И вдруг Виктор Платонович засуетился – а ну, пошли, троглодитов ещё не видели! Так назывались обычные жилые помещения в виде пещер, выкопанных в мощном пласте глины, – довольно распространённый тип жилья на юге Испании. Я нецензурно отказался, Мила просто сказала: «Никаких троглодитов!» Вика посмотрел недоумённо, потом презрительно и несколько загадочно сказал: «Пусть вам будет стыдно!» И бойко побежал смотреть троглодитов, сам! Любопытство всё пересилило! Мы, не испытывая ни малейшего стыда, сели на корточки в тень от одинокой колонны и начали изнывать от абсолютно разнузданной жары. Ну и неугомонный, удивлялась Мила, да и меня он добил своими троглодитами.

А вот Мадрид был к нам благосклонен. Отпечатался в памяти солнечной свежестью и ночной прохладой.

Огромный музей Прадо оказался поменьше парижского Лувра. Шикарные лестницы, величественные колоннады, росписи и позолота. Босх, Эль Греко, Дюрер, Гойя… Картин Франсиско Гойя было до неприличия много. Богатство так бессовестно напоказ не выставляют, завистливо переглядывались мы.

Когда вошли в отдельный музей Гойи, стало тоскливо буквально в третьем зале. Такого количества страхов и ужасов, сюжетов и персонажей, стольких великих картин, гнетущих тревожными оттенками и мрачно-кровавыми красками, наши непривычные души выдержать не могли. И мы, пробежав ещё по нескольким залам, одурев от впечатлений и потрясений, позорно ретировались, не досмотрев до конца…

Памятник Сервантесу очаровал гиперреализмом. И тут же огорчил своей неприступностью. Наш писатель долго нарезал круги вокруг громадной конной скульптуры Дон Кихота, соображая, как вскарабкаться на лошадиный круп, чтобы получилась небывалая фотография. Еле отговорили, отсняв десяток кадров с точек, выбранных Викой. Он же настоял, чтобы мы, единовременно плюнув на режим экономии, посидели в кафе на известнейшей площади Майор, похожей на площадь Вогезов в Париже. Момент запомнился на всю жизнь, так как именно здесь мы впервые в Испании выпили по-настоящему холодного пива.

В Мадриде нас с почестями принимал редактор и владелец крошечного антикоммунистического журнала Габриэль Амима, десяток лет назад вернувшийся из Советского Союза. Он был одним из многих тысяч испанских детей, вывезенных на советских пароходах перед самым падением Испанской республики. Советская пропаганда трубила об этом, как о спасении будущего Испании. Пройдя через советский детский дом, школу, университет, прожив в Москве почти тридцать лет, Габриэль вырвался к себе в Испанию искреннейшим антисоветчиком. Багровел и потел от злости при словах «братская помощь» и «интернациональный долг».

Ночевали в редакционной комнате. Мы с Милой на полу, на надувных пляжных матрасах, Вика – на огромном письменном столе. Чтобы не мешал стул, его пришлось выставить в анекдотично крохотный туалет.

На стенах комнаты висела парочка гневных плакатов и были прибиты четыре маленьких рукописных объявления – поучительно-иронического характера, как объяснил хозяин. На подоконнике – крышка от обувной коробки с сотнями грошовых марок с профилем генералиссимуса Франко. Больше в редакции не было ничего – ни огрызка карандаша, ни клочка бумаги, ни даже прошлогоднего календаря.

Милейший Габриэль пригласил нас к себе на ужин, видимо, выдержав небольшой семейный скандальчик со своей молодой женой, но убедив её всё-таки принять знаменитого писателя-эмигранта. Мы пришли вовремя, прошлявшись в Мадриде по жаре весь день, изголодавшиеся, потные, в замызганной одежде.

Хозяйка, – мы поняли это сразу, – с самого начала питала определённые предчувствия. А увидев нас на пороге, сокрушённо и торжествующе посмотрела на мужа. Все её наихудшие, хотя и неясные ожидания блестяще сбылись! Не будем осуждать – компания наша своей мятой, обтрёпанной одеждой и бегающими голодными глазами напоминала сказочную шайку в составе лисы Алисы, Буратино и кота Базилио.

Угощая вкусными лепестками мяса в оливковом масле и ледяной окрошкой гаспаччо, хозяйка, как могла, приветливо и односложно общалась с нами. Не в силах оторвать глаз от крупного, как революционный орден, томатного пятна на груди именитого изгнанника – последствия неудачно откушенного в обед сэндвича с кетчупом. Гости, что было очень мило с их стороны, быстро сжевав мясо и всосав суп, от кофе отказались, сослались на занятость и заторопились домой, в редакцию. Хозяйка подобрела лицом, Габриэль выдохнул воздух и расслабился, а мы, церемонно высказав надежду на встречу в Париже, шустро кинулись восвояси.

Восторг от перемены мест незаметно пошёл на спад. Возникло неясное желание послать всё подальше.

Позади осталась Долина Павших, где в базилике, вырубленной в граните, похоронен генералиссимус Франко. Своей циклопичностью сооружение напоминало что-то древнеегипетское. Высоченный крест, гигантские колоннады, безбрежные гранитные плиты, мемориал десяткам тысяч убиенных, замученных и пропавших. Республиканцы и франкисты лежали рядом, символизируя национальное примирение. Величественность сооружения вызывала лёгкий трепет души. Некрасов был сражён. Пытался было в который раз жаловаться на помпезность сталинградской Родины-матери, мол, проигрывает она в сравнении с грозной и умиротворённой пышностью испанского мемориала. Но в конце дня вдруг сказал тихо, что и в Сталинграде атмосфера благоприятствует поминовению, а то и слеза наворачивается, особенно возле Вечного огня…