Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

— Думаю, что наступит. И очень скоро.

Инспектор косится на визави, опрокидывающего очередную рюмку.

— Не заметно что-то, милостивый государь… — сахарозаводчик жует ломтик лимона. — На этих гляньте, из соседнего вагона. Будто не на каторгу, на именины едут. А народец наш христианский, прости господи, лиходеев этих хлебом-солью встречает. Осанну им поет. В колокола только не звонят… Я у себя на заводе, сударь, с заразой этой покончил раз и навсегда. Агитаторов там, любителей язык распустить, забастовщиков — под зад коленом. Никаких таких уговоров, соглашений, поглаживаний по головке — баста! Работаешь на совесть — отмечу, недоволен — скатертью дорога. На все четыре стороны… Так, полагаете, скоро, Вениамин Алексеевич?

— Полагаю… — инспектор клонится поближе к собеседнику. — Между нами, доверительно. Государь, по слухам, чертову эту думскую говорильню не сегодня-завтра распустит. На этот раз окончательно. Указ, говорят, уже подписан, со дня на день ожидается опубликование в газетах. Здоровым силам общества, болеющим за судьбу Отечества, будет открыт зеленый свет. Поддержка на всех уровнях. Справимся с заразой, не сомневайтесь.

— Дай-то бог! — сахарозаводчик истово крестится. — Дай-то бог!

— Подъезжаем к станции Курган, господа!

Кондуктор в растворенной двери.

— Стоянка сорок пять минут!

— Товарищи, товарищи! Курган через четверть часа! Давайте определимся с выступающими. Кто первый? Фаня, вы?

— Не знаю. Может, кто-то другой?

В арестантском вагоне шум, перезвон цепей. Конвойные сгрудились возле тучного жандармского полковника, отвечающего за пересылку политкаторжан, слушают внимательно инструкцию.

— Все, решено! — староста вагона Вера Штольтерфот делает карандашом отметку на клочке бумаги. — Каплан первая, следом кто-то из товарищей мужчин.

— Ой, Верочка, прямо не знаю…

Она смотрит умоляюще на старосту.

— Ну, что такое?

— Давайте, я за кем-нибудь следом, хорошо? Ну, вот! — у Веры металлические нотки в голосе: — «За кем-нибудь следом». Революционерка, в боевых акциях участвовала. Хуже кисейной барышни! Слово перед людьми боитесь сказать.

— Да не боюсь я… — она поправляет кандальный браслет на запястье. — Не умею говорить. Не выступала никогда.

— Вот и выступите! Что на сердце лежит, то и скажете. Слова сами придут… Все, все, Фанюша, вопрос решен!

Вера исчезает в соседнем отделении, она сидит, задумавшись в углу. Напротив белобрысый парень-конвойный. Мокрая от пота гимнастерка, начищенные башмаки. Глядит в пространство, щелкает, позевывая, затвором винтовки.

— Фанюша, готовьтесь! — оторвала ее от мыслей появившаяся в проходе Вера. — Подъезжаем…

Лязгнуло под полом раз и другой. Поезд замедлял ход.

Она приподнялась с полки, переложила поудобней кандальную цепь на руках.

— Погодите! — потянула ее к себе сидевшая напротив Аня.

Достала из-под подушки гребень, расчесала аккуратно отросшие ее немытые волосы. Оглядела внимательно, обозначила челочку на лбу, провела прислюненным пальцем по бровям.

— Красавица… Не хмурьтесь только…

— Гражданки ссыльно-каторжные! — послышалось в купе.

Начальник конвоя. Сабля на боку, усы колечком. На лице крайняя озабоченность.

— Настоятельная просьба!

Вагон дернуло раз и другой, жандарм покачнулся, ухватился за полку.

— Не касайтесь в речах особы государя. Думу и министров — на здоровье, кройте без разбора. И без призывов к бунту попрошу…

За окном проплыла водокачка, складские строения.

Поднявшись, они потянулись гуськом к дверям тамбура. За спиной — конвойные с винтовками, шепчущий что-то на ухо Вере золотопогонный полковник, везущий их к месту каторги.

На всем пути следования краснолицый жандарм с саблей на перевязи уговаривал их избегать во время выступлений выпадов против царя и особ царствующего дома. «Войдите, гражданки, в мое положение, — утирал платком потное лицо. — Все ведь на мой счет запишут. Что мягкость проявил, не пресек. А у меня семья, жена-инвалид».

Им было весело: а, каково? Лазаря поет, у них, каторжных, бесправных защиты просит. Трещит по швам ваша треклятая власть…

Последний этап по пути на каторгу стал для них дорогой славы. Во время многочасовых остановок на узловых станциях два их арестантских вагона — мужской и женский — встречали толпы народа. Рабочие, студенты, чиновники, крестьяне близлежащих деревень. Пожилые люди, молодежь. Лезли через ограды, бежали вдоль перронов, тянули в окна и отворенные тамбуры буханки хлеба, вареную картошку, печенье, конфекты, газеты, цветы. Бросали деньги: кредитки, монеты — от медных двухкопеечных до золотых пятирублевок, кольца, браслеты, карманные часы с инкрустациями и монограммами. Усилия властей не допустить чествований государственных преступников: отцепление арестантских вагонов подальше от вокзалов, на запасных путях, в тупиках, перекрытие подходов к привокзальным площадям нарядами полиции успеха не имели: получавшие по своим каналам нужную информацию революционно настроенные рабочие-железнодорожники оповещали публику и вездесущих газетчиков о планах начальства: в нужный час встречающие оказывались в нужном месте…

— Гражданка Каплан, пожалуйста… — прижавшийся к стенке жандармский полковник пропустил ее к отворенной двери. — Как договорились. Никаких призывов к бунту. И имя государя не упоминать…

Держась за поручни, она ступила на верхнюю ступеньку. Глядела перед собой, шурясь от солнца.

Привокзальный перрон был заполнен толпой. Люди на заборах, на крышах пристанционных зданий. Колышутся красные флаги, над головами холщовые транспаранты: «Да здравствуют товарищи социал-демократы в Государственной Думе!», «В борьбе обретешь ты право свое!», «До свидания, товарищи, в свободной России!»

— О-о-тре-е-че-ем-ся от ста-а-а-ро-го-о ми-и-ра-аа, — послышалось пение.

Она вдохнула побольше воздуха, подняла руку с гремящей цепью.

— Да здравствует революция. — крикнула звонко. — Долой ненавистный царский режим!

Стучат под полом колеса, качается вагон. За решетчатым окном — бегущие леса, голубое небо в кудрявых облачках, гуляет по коридору ветерок, отдающий угольным дымком. Закрыть глаза, и кажется: едешь не на каторгу, а в Житомир на летнюю ярмарку или в гости к родственникам в Конотоп вместе с родителями и сестренкой.

Думается о разном: мысли легкие, летучие. О родных в Америке. О коктебельском знойном лете: кудрявом смеющемся Максе в распахнутом хитоне, Елене Оттобальдовне на веранде с гирями в руках. О счастье, в котором она купалась, как в море, загорелая, нагая, отдающаяся в беспамятстве любимому — где придется: в татарской душной сакле, среди можжевеловых зарослей Карадага, на пустынных маленьких пляжиках с острыми ракушками, впивавшимися в спину, в ялике, раскачивающемся посреди бухты на легкой волне…