Область личного счастья. Книга 1 - Лев Правдин

Он поморгал красными веками, погладил конус подбородка и вздохнул:

— Улетаете, девочки?

Женя фыркнула, Марина безразлично сказала:

— Придет время — уедем.

Он еще раз судорожно вздохнул и присел на пенек.

— Нельзя тут жить. Завянет в тайге, в болоте вся радость-красота.

— Чья, Семен Иванович, твоя?

— Хо! Да разве я о себе?

Подумал и сообщил:

— Человек — игрушка судьбы, а жизнь — быстротекущая проблема.

Девушки рассмеялись. Гольденко скорбно посмотрел на них, подождал, пока они кончат смеяться, поднялся и торжественно произнес:

— Выходя из вещества этого дела, выпил я от огорчения. Не хотят у нас людей понимать.

Девушки удивились. Как будто все шло хорошо. Гольденко работал в лучшем звене, получал премии, задирал нос и вообще, казалось, был всем доволен.

— Эх, ничего вы понять не можете!

Он опять уселся на пенек, пристально посмотрел на подруг и горестно вздохнул:

— Тарас меня обидел. Ну, чем я хуже Юрка? А? Скажите. Ему премия — и мне премия, ему ордер на валенки — и мне. А теперь, что получается? Он мальчишка, мамину, извиняюсь, титьку не забыл, а ему звание — мастер.

— А ты?

Гольденко ударил кулаком по колену.

— И я мастер! Мальчишка меня догнал! Сколько я лет потерял. Целую жизнь. Я, может, здесь первый раз свое имя-отчество услыхал. От этого не отступлюсь.

И мечтательно добавил:

— Семен Иванович Гольденко. Во!

Он горделиво приосанился, подумал и вздохнул:

— Тю! Да что вы понимаете, Марина Николаевна? Вы, извиняюсь, еще молодые, невинные на поле жизни, цветок душистых прерий. С Тарасом только слон работать может или белый медведь. А я работал и буду работать. А почему? А потому, что, обратно я говорю вам, Марина Николаевна, здесь человека ценят. Кто я был и кто стал? Тарас орден получил, был лесоруб, стал инструктор. И я добьюсь.

— Пьяный вы, Семен Иванович, — поморщилась Женя. — Шли бы спать.

Надев шапку, Гольденко махнул рукой:

— Эх, человека не понимают!

И побрел прочь от диспетчерской.

Стояла ночь, но в избушке не зажигали огня — так было светло, что даже клеточки диспетчерского графика на столе были ясно видны.

Телефонный звонок. От четвертой отправился лесовоз. Марина вышла встречать. Шофер передал ей письмо, пришедшее с вечерней почтой. Знакомый, такой знакомый почерк.

— Женя! — крикнула она. — Письмо! От Катюши моей! Подожди. Сначала сама прочту.

Они присели на скамеечку у двери. Марина разорвала конверт. На ее колени выпали два одинаковых листочка бумаги, исписанных разными почерками.

Женя старалась деликатно не смотреть на подругу, но не могла. Она видела, как дрожали ее пальцы, разрывающие конверт, откуда выпали два листка, как потом, когда она, наконец, заставила себя прочесть один из них, уронила руки с письмом на колени и закрыла глаза.

Несомненно, письмо принесло страшное известие, с которым не могла она совладать.

— Мариночка! Ну, Мариночка! — умоляюще прошептала Женя и, сама не зная отчего, заплакала.

— Что ты? — вдруг открыла глаза Марина и улыбнулась. — Это письмо от отца. На, читай. А это сестра пишет.

Женя, вытирая слезы, читала короткое письмо, где отец спрашивал у дочери, как она прожила эти ответственные годы. Он сообщал о себе, о матери и сестре. Все живы, здоровы. Адрес Марины отыскали через институт и сразу же написали. Ждут, целуют, — что же еще! Очень хорошее письмо.

Прочитав другой листок, Марина медленно сказала:

— Вот как сложно бывает в жизни. — И задумалась. Потом протянула письмо подруге.

— Прочитай и это. Женя. И не падай в обморок. Вообще не переживай. Ты за последнее время умницей стала. Читай.

Женя прочитала. Да, такое письмо заставит задуматься.

— Что же делать? — спросила Женя.

Марина помолчала, невесело улыбнулась, скорбно приподняв брови:

— Нам?

— Нет, ему. И нам и ему?

Но вопрос остался без ответа. Так они сидели и молчали, слушали, как тихо шепчутся сосны, сочувственно покачивая вершинами. Потом они услыхали пение. Сначала его трудно было отличить от шелеста сосен. Потом стало ясно — пел человек веселую песню. Нет, песня не была веселой. Печальная оказалась песня, просто человеку было весело, и оттого он пел, не жалея голоса, и, наверно, улыбался. Все ясно: песня о любви.

— Он! — Женя прижал письмо к груди. — Мариночка, что же это такое?

Взял он саблю, взял он воструИ зарезал сам себя…

Виталий Осипович вышел из леса и размашисто снял фуражку:

— Ну, как жизнь молодая! Здравствуйте!

Ему не ответили. Девушки смотрели на него такими глазами, словно явилась перед ними мифическая росомаха, сверкая зелеными глазами.

— Что случилось?

Марина устало поднялась со скамейки. Женя продолжала сидеть, прижав ладони к похолодевшим щекам.

— В чем дело, Марина Николаевна? — снова спросил Виталий Осипович.

Стоя против него, напряженная и строгая, так, что брови сошлись в одну ниточку, она протянула прямую, негнущуюся руку с письмом.

— От сестры, — вызывающе сказала Марина.

— Да? Поздравляю. Все хорошо?

— Читайте, — приказала она.

Сестра писала, что попала в эшелон, в котором немцы отправляли в Германию девушек и женщин. На эшелон напали партизаны, перебили немцев и всех женщин освободили. Она осталась в партизанском отряде, ухаживала за ранеными, пока не ранили ее. Тогда ее перебросили на «нашу сторону». Она выздоровела и снова пошла на фронт. Познакомилась с лейтенантом, теперь он майор, и они поженились.

«С удивлением узнала, что Корнев В. О. находится там же, где и ты, и ты, наверное, встречаешься с ним. Когда-то он ухаживал за мной и делал мне предложение. Мне казалось, что я его любила. Может быть, это так и было, но я не успела разобраться. Война разбила все. Недавно я получила от него сумасшедшую телеграмму. Умоляет приехать, но ведь я не могу. Ты скажи все. Объясни, как умеешь. Я люблю своего мужа и очень счастлива. Желаю В. О. всех благ, и пусть он поймет меня и простит».

Это Катя, его Катя! И это она своим ясным, спокойным голосом, который запомнился на все военные годы и так мучительно волновал, лишая покоя, заслоняя все радости, просто просила передать ему?

Глядя на письмо, как в пропасть, он сказал:

— Конец.

Протянул листок Марине, она взяла его, хотела что-то сказать, но Корнев поморщился, как от боли.

— Не надо. Ничего не надо объяснять.

И, круто повернувшись, пошел в лес.

Марина сделала несколько шагов за ним. Несколько неверных, осторожных шагов, — словно по тонкой жердочке, — и остановилась. Подумала. Решительно повернулась и в дверях будки увидела Женю.

— Какая глупость, — поморщилась Марина.

Женя спросила:

— Ты так думаешь? Ох, не можешь ты так думать!..

Молчание, шепот сосен.

Марина сказала:

— Посидим, Женя.

И обе опустились на скамейку. Женя обняла подругу за плечи.

Тишина. Шумят сосны.

— Ужас, Марина, какой ужас! — тоскливо прошептала Женя.

— Не причитай, Женька!

— Ты подумай: он один пошел в тайгу! — ее шепот становился все быстрее. — Я боюсь! У него такое лицо, такое лицо, ну, как будто на нем ничего нет. Одно белое пятно, ты видела его лицо?

Она сняла свою руку с плеча Марины и вздрогнула, словно от холода.

— Подумай! Ждал, верил, мучился, ведь он молился на нее… Он любил ее… Ну, что это такое, Марина?

— Перестань, Женя! Переживет.

Женя вскочила, глаза ее решительно блеснули.

— Я пойду!

И снова тяжело опустилась на скамейку, простонав:

— Может быть, ты, Марина? Иди. Я подежурю за тебя.

Опустив голову на ладони, Марина глухо уронила:

— Нет.

Когда она подняла искаженное болью и отчаянием бледное лицо, Жени около нее уже не было.

ДОЛГ И ЧУВСТВА

Поезд на Москву должен уйти в час двадцать, но только почти в час Афанасий Ильич выбрался с биржи. Очередной затор на погрузке. Все, кажется, идет хорошо, но сегодня с утра подогнали под погрузку сразу пятьдесят вагонов и забили биржевую железнодорожную ветку до самого тупика.

Посматривая на часы, он шагал по шпалам. Он торопился. Поезд уже стоял на станции, и многочисленные пассажиры роились около каждого вагона. Война не нарушила строгой работы транспорта, но загрузила его до предела. Маленькая таежная станция стояла еще без крыши, билеты продавались в наспех сколоченном дощатом сарайчике, прямо из окна. Дежурный по станции, разговаривая по селектору, высовывался в оконный проем и кричал плотникам, устанавливающим стропила:

— Эй, отцы, подождите стучать!