"Болваны" - Александр Галкин

Птицын опять улегся, подложил под щеку локоть, погрустнел.

- Это ты все рисуешь образ Печорина, - поморщившись, сказал он Лунину. - А я в прошлой жизни, если она, конечно, была, был Хлестаковым - болтливым, хвастливым, "без царя в голове", с глазами навыкате... Скорей всего, без гроша в кармане... Подворовывал у ближнего... по мелочам. Пускал пыль в глаза!..

Лунин взял акварель и кисточку, налил воды в банку, тщательно промыл кисточку.

- Ну а жена у меня была? - Птицын не хотел прерывать игру.

- Не одна.

- А дети?

- Не меньше десятка от разных жен... и любовниц... в разных концах света. Ты даже не обо всех знал.

- А от жены?

- Я вижу дочь, - Лунин решил писать портрет Птицына в манере импрессионизма - радостными мазками: такой контраст с его мрачным характером показался ему уместным. - Красивая блондинка... немного полноватая... в красном шелковом платье...

- Странно, но я ее тоже вижу: высокая блондинка... с пышными буклями по плечам. Волосы, кудрявые, ложатся такими мягкими волнами... И миндалевидные глаза с огромными черными ресницами. Голубые глаза.

- Синие, теплые... - поправил Лунин. - От матери, шведки... нет, датчанки. Она умерла во время родов. Ты воспитал дочь... очень ее любил. Ее звали... Жанетта? Нет... Женевьева! Вот как ее звали.

Птицын зашагал по комнате, остановился у книжных полок, схватился за один корешок книги, потом - за другой. Что-то его взволновало.

- Ты мог бы сесть на место... - терпеливо попросил Лунин. - Ты бегаешь, так... на бегу... тебя рисовать трудно.

Птицын сел на диван.

- Чуть-чуть правее, в полупрофиль... Вот хорошо.

- Знаешь, странная идея... - заговорил Птицын. - Мне почему-то представилось: Верстовская - это моя дочь. Когда-то мы поссорились. Никто не пошел на мировую: семейная гордость! Причем это уже повторялось когда-то... еще раньше...в другой жизни... до Франции... Я вспомнил свой сон: будто оба мы тонем, я хочу ее спасти - и не могу. Она протягивает руку ко мне - и захлебывается. И еще одна дурацкая сцена, которая на самом деле была: как-то я ей позвонил, попал на мать. Та говорит: "Лена в больнице". - "Извините", - говорю - и бросил трубку. Потом думаю: "Идиот, почему я не спросил адреса?" Минут двадцать ходил вокруг телефона, но так и не перезвонил. До сих пор мучает совесть.

- Может быть, она не хотела тебя видеть в больнице... - заметил Лунин, заканчивая бороду Птицына.

- Может быть... но вряд ли... Это могло бы все решить. Чёрт его знает!.. А с тобой мы встречались?

- Без сомнения.

- Ты был женщиной?

- Нет, в той жизни я был мужчиной. Евреем. Носил кипу. Жил в каком-то маленьком немецком городе: низенькие дома, узенькие мощеные улицы. Я был каббалистом, пытался отыскать синтез каббалы, христианства и даосизма.

- Зато во время русско-японской войны ты был женщиной, - уверенно заметил Птицын, - моей любовницей, когда я был капитаном второго ранга... Мы встречались на островах. Помнишь?

- Еще бы мне не помнить! Ты попал туда после плена... Я был гейшей, читал тебе хокку Басё и танки Сайгё... Мы вместе восхищались изящными нэцки, я обучал тебя чайной церемонии и искусству любви, а ты поил меня водкой и медовухой и ругался матом.

- Я был матершинником и бабником?

- Еще каким! И еще любил заложить за воротник. Хотя сакэ тебе не нравилось... Так вот, в шестнадцатом веке у меня была типография... Не помнишь, к тому времени книгопечатание уже было изобретено или нет?

- Не помню точно... Наверно, было... Это 1563 или что-то в этом роде...

- Как его... этого... на Бэ... Кто изобрел печатный станок...

- Гутенберг! На Б...

- Вот! Я был учеником Гутенберга. Сначала ему помогал, потом открыл собственную типографию. Да! Ты как раз приехал...

- Чтобы отдать в типографию свою книгу?

- Вероятно.

- Это была книга о моих путешествиях?

- Несомненно. Мы еще с тобой разговорились об астрологии. Ты знал персидскую, халдейскую астрологию, а я был знаком с Птолемеем, Раймондом Луллием - по каббалистическим книгам. Вообще тогда я знал множество языков: латынь, древнегреческий... их в то время все знали... арабский знал. Читал Тору в подлиннике. На арабском - Абу Райхана Беруни... Немецкий был моим родным. Ну, французский... само собой... испанский... Почти вся кабалистическая литература была на испанском...

- Ты был одиноким евреем? Раввином?

- Нет, раввином я не был. А семья у меня была, конечно. Еврейский кагал. Жена - Ревекка... Я ее представляю такой матроной, властной, располневшей... Духовные проблемы ее совершенно не интересовали. Если с Торой она еще могла смириться - все евреи читали Тору и ходили в синагогу, - то уж синтез религий для нее был полным вздором. Она смотрела на меня как на идиота. Дети...

- Детьми ты совсем не занимался, витал в эмпиреях... Кстати, Ревекка, по имени бабушки? - хмыкнул Птицын. - И твои пятеро детей, как сейчас их помню: сопливые заморыши, грязнули и крикуны. Когда я к тебе приехал, ты ждал шестого... девочку... До этого шли одни мальчишки. Но родился опять мальчишка. Ты был в отчаянии. А с Лизой Чайкиной ты встречался?

- Она была моей возлюбленной. Очень красивая смуглая девушка. Католичка. Ходила в кирху. Она жила в соседнем квартале, пришла ко мне в типографию с отцом. Мы разговорились, ее очень заинтересовала типография... Тогда это было в диковинку. Я показал ей станок, стал объяснять, как он работает... Она писала стихи. Я даже потом напечатал ее стихи маленьким тиражом. Как же ее звали? Флоринда? Нет, не то... Кристина. Кристина - ее звали! Она поддерживала мою идею о совмещении религий и о христианстве, которое наконец увенчает иудаизм. Мы были любовниками, но физическая связь не главное. Что-то там произошло. Что-то трагическое. Какое это время? А-а-а! Кальвин... Это было время Кальвина. Кальвинисты пришли к власти, устроили еврейский погром. Ревекка с детьми погибла... Я узнал об этом у тебя в замке. Кристина пыталась помочь Ревекке... она написала мне письмо в замок... Сначала ее не трогали, ведь она была католичкой, а потом обвинили в колдовстве: она якобы помогала евреям съесть христианского мальчика, сиротку, и ее сожгли на костре. Я страшно переживал. Ехать туда я не мог. Ты меня приютил в замке. В нем было множество комнат. В той, где я жил, на столе лежали циркули, книги, гороскопы... У меня была подзорная труба, чтобы наблюдать звезды... моя комнату была наверху, рядом с чердачным окошком...

- В замке еще была лаборатория, - подхватил Птицын.

- Да, ты занимался там алхимией...

- Мы вызывали духов?

- Я - нет! Я был крайне против этого. Как-то мы сидели втроем: ты, твоя дочь и я у камина. У твоих ног лежала собака... пятнистый дог. Мы пили бургундское. Твоя дочь была очень музыкальна. Играла на клавесине... Я подыгрывал ей на скрипке. Ты только что приехал из России, рассказывал о расколе, о том, как один старик-раскольник сжег себя... Меня очень интересовала эта тема - церковный раскол... А умер я раньше тебя. Ты похоронил меня где-то недалеко от замка.

- Я помню твою смерть: ты поднимался по лестнице, - перебил Птицын, - сердце схватило, приступ, мы с лакеем внесли тебя в твою комнату, положили на кровать и почти сразу ты умер.

- Портрет готов, - Лунин повернул лист ватмана к Птицыну.

- Что-то есть. Таким, наверно, был этот граф. Как его звали?

- Бертран де Борн.

ГЛАВА 12. УШИ ЖИРАФА.

1.

- Птицын... Арсений!

Птицын обернулся. На выходе из института его поймала староста.

- Тебя искал Владлен Лазаревич.

Птицын все еще не понимал. Староста прервала трагический ход его мысли о том, что каждому судьбой отмерено свое.

- Виленкин, - уточнила она.

- А-а-а, - наконец дошло до Птицына.

- Просил зайти в партком. Говорит: обязательно! Я сказала: если увижу - передам. Зайди, пожалуйста...

- Ладно, - не скрывая недовольства, ответил Птицын, про себя чертыхнувшись.

"Если б не староста, его бы только и видели... Не хотелось ее подводить. Хороший человек. Вот не везёт! Какого рожна надо этому кретину?! Опять будет агитировать не дружить с Луниным?"

Птицын сдал пальто, пересек площадку между тремя памятниками; оказавшись под самым куполом, в резонансной точке, стукнул пяткой по каменному полу, получил привычный шлепок по темени и ногой толкнул дверь парткома.

В парткоме за пишущей машинкой сидел один Валера - улыбчивый юноша с шелковистой козлиной бородкой. Птицын толком не знал, какую должность он исполняет в парткоме: то ли помощника парторга, то ли его секретаря. По крайней мере, он вечно торчал в парткоме или был на побегушках у Виленкина. Кажется, он что-то преподавал у первого курса, какую-то методику. Впрочем, все его звали просто Валера. Он был сын какого-то крупного лингвиста. Птицын недавно даже листал учебник его отца... ничего не понял. У него какая-то пчелиная фамилия. Пчёлкин? Стрекозов? Склероз!

Ходили слухи, будто Валера - последний и самый любимый возлюбленный парторга. Кто-то заставал их вместе в полутьме кабинета Виленкина, а женщины, работавшие в парткоме, если их спрашивали, как найти Виленкина, неопределенно хмыкали и говорили, что он сейчас занят... с Валерой.