Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Открывай, кому сказали! — повысил голос незваный гость. — Иначе сейчас из пулемета разнесем всю дверь. Даже щепок не будет, все превратим в пыль. Понял, дед?
Внутри помещения закашлял, засморкался невидимый человек, зашаркал ногами — все звуки, производимые за дверью, были хорошо слышны, будто дело происходило в певческом клубе с хорошей акустикой, а не в глухом, с глубокими казематами казначействе.
— Я у тебя спрашиваю, сторож. Понял? — прохрипел налетчик. Голос у него был разбойный, как у молодца с большой дороги.
Сторож не ответил, молча открыл дверь.
Несколько человек вломились в казначейство, остальные, окружив здание, продолжали сидеть на конях — ждали результата.
— Включи свет! — было приказано сторожу. — Чего в темноте сидишь?
Через полминуты в глубине дома зажглась тусклая электрическая лампочка.
— Веди в хранилище денег, — велел сторожу человек с разбойным голосом — это был Эпов; при свете лампочки можно было хорошо разглядеть его лицо; сторож нерешительно посмотрел ему в глаза и произнес едва слышно:
— Не имею права!
— Я тебе сейчас покажу такое право, что ты у меня не только батьку с маманькой забудешь — забудешь самого себя!
Сторож неуклюже повернулся и, сгорбившись, побрел в хранилище, спина у него обиженно подрагивала. Люди Калмыкова, бряцая шпорами, двинулись следом.
— Посадят меня, ой, посадят, — внятно, расстроенно проговорил сторож.
Эпов захохотал.
— Не бойся, дед, страшнее смерти уже ничего не будет… А смерть — это тьфу! — он на ходу громко бряцнул шпорой и растер плевок. — Это легче легкого. Выдуть бутылку «смирновской» из горлышка гораздо тяжелее.
Денег в хранилище оказалось всего ничего, жалкая стопка — тридцать тысяч рублей.
— С гулькин нос, — разочарованно произнес Эпов, — можно было даже не приходить.
— Посадят меня, ой, посадят, — привычно заныл сторож.
— Не скули, — Эпов наполовину вытащил из ножен шашку и с грозным металлическим стуком загнал ее обратно. Сторож невольно вздрогнул — слишком выразительным, устрашающим был звук. — На нервы мне действуешь.
Сторож замолчал, сгорбился еще больше. Голова у него затряслась.
***
Утром Шевченко вместе со своими сторонниками окружил здание, где проходил войсковой круг, — все пришли с оружием, думали перехватить Калмыкова, спеленать, а потом вывести на зады огородов и там шлепнуть, но атамана и след простыл.
— Ушел, гад! — неверяще и одновременно горестно пробормотал Шевченко, ударил кулаком о стенку здания, где проходило последнее, «торжественное» заседание так, что стенка чуть ие завалилась.
А когда узнал, что Калмыков ушел не пустой — взял с собой тридцать тысяч карбованцев, проговорил еще более горестно:
— Вот, гад!
Ловок был Калмыков, очень ловок, хитер и изворотлив — в ушко иголки мог проскочить и пуговицы на своем кительке не ободрать.
А Калмыков в это время уже находился во Владивостоке, вел переговоры с иностранцами — с японцами, англичанами и французами.
— Осталось сделать пару последних плевков, навести марафет и мы в дамках, — сказал атаман Эпову. — И деньги у нас будут, и оружие, и власть. А людей мы себе наберем. Добровольцев.
Глаза у атамана от собственных речей делались шальными, круглыми, как у кота, вкусившего мартовских и апрельских гулянок, усы топорщились грозно — Калмыков верил в собственную силу, в удачу, в яркую звезду, вознесшуюся над его головой. Во Владивостоке он заказал себе хромовые сапоги — генеральские, с тремя набойками и повышенными каблуками, — хотелось ему, очень хотелось вознестись над самим собой. Ждал теперь, когда ему принесут заказ. Сапожника он предупредил — если сапоги не понравятся, снимет с его туловища голову… Будто пустой горшок с тына.
И японцы и англичане были единодушны в своем требовании: Калмыков должен увеличить подведомственное войско до четырех тысяч человек. Собственно, Калмыков с этим требованием был знаком — майор Данлоп излагал ему это же самое еще в феврале и к разговору был готов.
Японский генерал Накашима повторил атаману это же требование усталым бесцветным голосом, — чувствовалось, что Накашиме все надоело до смерти, хотелось побыстрее уехать в Токио, но слишком уж жирным был кусок — российский Дальний Восток, слишком уж выигрышно стоял он на кону, отступаться от него было нельзя.
— Наша просьба остается прежняя: вы должны увеличить свой отряд до четырех тысяч человек.
— Увеличу, — бодро пообещал Калмыков, — но для этого нужны деньги. Войско же надо содержать…
— Деньги мы вам дадим, — сказал Накашима, — сколько надо, столько и дадим.
Генерал Накашима оказался человеком слова — вручил Калмыкову брезентовый мешок, в котором находился миллион рублей. Ровно миллион. Дали деньги и англичане{4}.
Калмыков потер руки с довольной ухмылкой:
— Все, покатилась советская власть в Приморье под горку с громким топотом, только лапки засверкали — Лишь запах горелого мяса останется.
Подполковник Сакабе, присутствовавший при разговоре, спросил недоуменно:
— Почему именно мяса, а не, скажем, кукурузы?
— Большевики мясо любят — И сами они мясные, — ответил атаман, — мы их будем жарить.
— Жарить — это хорошо, — все поняв, произнес Сакабе и удовлетворенный вздернул одну бровь, враз делаясь похожим на некого японского божка, изображение которого Калмыков видел в одной толстой книге с иероглифами, но имени божка не знал. — Жареный коммунист вреда не принесет.
Он считал себя большим гуманистом, господин Сакабе.
***
Аня Помазкова поднялась-таки на ноги, в глазах у нее появился живой блеск, щеки порозовели. Сколько дней и ночей просидел у ее постели отец — не сосчитать, сколько просидела любимая подруга Катя Сергеева — тоже не сосчитать. Но жизнь взяла свое. Наконец Аня поднялась с постели, пошатнулась — слишком ослабло ее тело, — Помазков кинулся к ней, подхватил, помогая удержаться на ногах, прозрачное Анино лицо жалобно поползло в сторону, глаза повлажнели. Она ухватилась за плечо отца, оперлась о него.
— Батя. — Батяня-я, — протянула Аня жалобно, — где же ты был? Помазков сглотнул жгучие горячие слезы, собравшиеся в горле.
— Ты держись, доча, держись, — пробормотал он с жалостью, по-детски громко сглотнул горячий комок.
— Приехал? — неверяще прошептала Аня. — Наконец-то приехал. — Она заплакала.
С этой минуты Аня Помазкова пошла на поправку — через несколько дней от прежней немощи, хвори, обиды, которая глодала ее хуже болезни, не осталось и следа — Аня стала похожа на прежнюю Аню Помазкову, которую хорошо знали и в Гродеково, и в Никольске. Только в глазах у нее иногда появлялась мужская твердость, загорался тусклый беспощадный огонь, как у солдата, поднимающегося в атаку — поднимается солдат на врага и не знает, будет он жив
