Срединное море. История Средиземноморья - Джон Норвич

Иоанн Ватац, как никто другой, заслуживал того, чтобы с триумфом ввести византийскую армию в Константинополь. Увы, его здоровье с давних пор давало повод для беспокойства. Он страдал эпилепсией, и с возрастом приступы становились все чаще и тяжелее, временами серьезно нарушая его психическое равновесие, — в эти моменты он был снедаем нездоровой завистью к своему главнокомандующему Михаилу Палеологу. Что еще ужаснее, эта болезнь передалась его сыну и преемнику Феодору II, причем в более тяжелой форме. Когда же Феодор умер — в августе 1258 г. в возрасте 36 лет, — процарствовав всего четыре года и оставив наследником маленького сына, в результате дворцового переворота на трон взошел Палеолог. Молодой военачальник, которому было всего 34 года, уже был знаком с превратностями судьбы. В первую очередь он должен был одолеть своего врага — императора, который в 1252 г. зашел так далеко, что отлучил его от церкви и заключил в тюрьму. Проблемы, однако, продолжали преследовать его и после восхождения на трон: ему пришлось противостоять союзу, в который входили деспотат Эпирский, созданное крестоносцами Ахейское княжество, расположенное на Пелопоннесе, и молодой Манфред Сицилийский — незаконный сын правителя Западной империи Фридриха II. Последний был по-настоящему страшным противником. Однако когда две армии встретились близ Пелагонии (нынешнего Битолья) в начале лета 1259 г., коалиция просто-напросто развалилась.

Решительно настроенный не упустить шанс, в начале 1260 г. Михаил двинулся на Константинополь. Первая его попытка взять город провалилась. Его тайный агент, находившийся в столице, не смог открыть ворота, как то было условлено; равным образом оказался неэффективным другой план — нападение на Галату, расположенную на дальней стороне бухты Золотой Рог. Но в ту зиму Михаил одержал дипломатическую победу: 13 марта 1261 г. он подписал соглашение с Генуей. Согласно его условиям, в обмен на помощь в предстоящей борьбе генуэзцам было обещано, что они получат все привилегии, которыми пользовались до того венецианцы, включая венецианские кварталы в самом Константинополе и других главных портовых городах империи, а также свободный доступ в порты на Черном море. Для Генуи это соглашение имело историческое значение: оно заложило основы для формирования ее господства в торговле на Востоке. На Византию же в конечном итоге оно навлекло катастрофу, так как две итальянские морские республики постепенно завладели всем, что оставалось от ее власти на море, и продолжали свое вековое соперничество, так сказать, над ее беспомощным телом. Однако это было уделом будущего. Весной 1261 г. союз с Генуей, несомненно, казался Михаилу Палеологу и его подданным даром небесным.

Окончательное обретение Константинополя произошло почти случайно. В середине лета 1261 г. Михаил отправил во Фракию одного из своих военачальников, Алексея Стратегопулоса, с небольшой армией. Когда тот достиг Селимбрии (совр. Силиври), расположенной примерно в сорока милях от Константинополя, Алексей узнал, что состоявший из латинян городской гарнизон отсутствует: венецианцы призвали его, дабы атаковать остров Дафнусию, принадлежавший Никейской империи (тот, кто обладал этим островом, контролировал вход в Босфор со стороны Черного моря). Алексею также сообщили о калитке в стене, ограждавшей город с суши, через которую вооруженные люди могли легко проникнуть в столицу. В ту же ночь небольшой отряд проверил эти сведения. Незаметно проскользнув внутрь, солдаты застали стражей-франков врасплох и сбросили с бастионов, после чего тихо открыли одни из городских ворот. На рассвете 25 июля 1261 г., в понедельник, остальная часть армии вошла в Константинополь, почти не встретив сопротивления.

Император Балдуин II, спавший во дворце, проснулся от шума и криков и спасся бегством. В конце концов он случайно нашел венецианское торговое судно, на котором и бежал на Эвбею. Тем временем Алексей Стратегопулос и его люди подожгли весь венецианский квартал, так что моряки, возвратившись с Дафнусии, обнаружили, что их дома разорены, а перепуганные семьи, оставшиеся без крова, толпятся на пристани. У них не хватило духу предпринять контратаку. Не имея иного выхода, они, безутешные, отправились в свою лагуну. Среди оставшихся в городе франков распространилась паника, что с удовольствием отмечают греческие хроники. Однако беспокойство было безосновательным: ожидавшаяся резня так и не последовала. Вскоре франки вылезли из своих разнообразных укрытий, собрали все свое имущество, какое могли унести, и побрели в гавань, где дожидалось около тридцати венецианских галер. Когда все поднялись на борт, эта флотилия также отплыла к Эвбее — очевидно, даже не задержавшись для того, чтобы запастись в достаточном количестве провиантом (так как сообщают, что многие беглецы умерли от голода, не добравшись до места назначения).

В двухстах милях от Константинополя император Михаил также спал в своем лагере в Метеоруме, в Малой Азии, когда пришла великая новость. Его старшая сестра Евлогия, которая баюкала его, когда он был еще младенцем, напевая о том, как он однажды станет императором и войдет в Константинополь через Золотые ворота, разбудила его (согласно одному источнику, пощекотав ему пальцы ног) и сообщила эту весть. Поначалу Михаил отказался верить, и лишь когда ему вручили корону и скипетр, которые Балдуин оставил во дворце, он убедился, что это правда. Три недели спустя, 15 августа, он в надлежащее время миновал Золотые ворота и проследовал пешком через город к собору Святой Софии. Там патриарх во второй раз короновал их с супругой Феодорой, а малолетний сын Андроник был провозглашен наследником.

С самого начала своего существования Латинская империя Константинополя представляла собой нечто ненормальное. Несчастное порождение предательства и жадности, за пятьдесят семь лет своего существования она ничего не достигла, ничему не способствовала, не пережила ни минуты славы, не снискала даже мимолетного признания. После 1204 г. она не завоевывала новых земель и вскоре сократилась до территорий, непосредственно прилегавших к городу, — тех, что были опустошены и разграблены в момент ее появления на свет. Из семи ее правителей лишь один, Генрих Эно, поднялся над уровнем посредственности; никто из них не сделал ни малейшей попытки понять своих подданных греков или перенять их обычаи, не говоря уже о языке. И падение Латинской империи, пожалуй, было еще более позорным, нежели начало существования оной, — ее одолела в одну ночь горстка солдат.

Но если бы это жалкое, карикатурное государство причинило вред лишь самому себе, Византия бы хоть в некоторой степени заслуживала в наших глазах чего-то большего, нежели просто сожаление. Увы, дело обстояло иначе. Мрачное наследие, оставленное ей, сделалось тяжким грузом не только для Византии, но и для всего христианского мира. Империя греков так и не оправилась от ущерба, нанесенного ей в те роковые годы, — ущерба как материального, так и духовного. Она лишилась многих территорий, еще остававшихся у нее после катастрофы под Манцикертом; многие из ее великолепных построек превратились в руины, а дивные произведения искусства погибли или были вывезены на Запад… Прежний дух Византии так никогда и не возродился. Но этим нанесенный ей ущерб не исчерпывается. До завоевания, предпринятого латинянами, она являлась единой и неделимой и пребывала под властью одного правителя — равноапостольного, стоящего, так сказать, на полпути к небесам. Правда, Никейская империя перестала существовать, будучи отнесена к империи со столицей в Константинополе (к чему она всегда и стремилась). Однако императоры Трапезунда, упорно сохранявшие свою независимость, по-прежнему существовали в своем крошечном византийском микрокосме на берегу Черного моря под вечно дождливым небом; были и деспоты Эпира, непрерывно боровшиеся за то, чтобы вернуть те давние годы, когда власть принадлежала им, и всегда готовые приветствовать врагов Константинополя и организовывать сопротивление ему. Как могла теперь империя греков, придя в такое состояние раздробленности, играть роль, столь долгое время ей присущую, — роль последнего мощного укрепления на Востоке, не дававшего хлынуть далее мусульманской волне?

Однако и христианский мир изменился в результате Четвертого крестового похода. Долгое время он был разделен — теперь же поляризовался. В течение столетий, предшествовавших Великой схизме и прошедших после нее, отношения между западным и восточным христианством колебались в пределах между вежливым соблюдением дистанции и острыми, язвительными упреками; различия между ними, однако, по сути, имели теологический характер. После разграбления Константинополя ситуация изменилась. В глазах греков варвары, осквернявшие их алтари, грабившие дома и насиловавшие женщин, вообще не могли считаться христианами ни в каком смысле слова. Как они могли согласиться с идеей союза с Римом? «Лучше уж тюрбан султана, нежели кардинальская шапка», — говаривали они. И они действительно так думали.