Искушение государством. Человек и вертикаль власти 300 лет в России и мире - Яков Моисеевич Миркин

«3 марта… На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно, дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: “Вот крылышко на обед”».[349]

Число душевнобольных возросло в пятьдесят раз (поступления в лечебницы). Новый вид расстройства психики – профессора его назвали «революционным психозом». «На улицах Петрограда… много помешанных. Эти несчастные помешались под влиянием последних событий. Они бродят по улицам и никого не трогают, у них главным образом тихое помешательство».

Слухи о новой секретной организации – о «черных автомобилях», которые якобы появлялись по ночам в разных частях города и расстреливали обывателей и милиционеров.

Большое количество порнографических открыток и пьес. Якобы стаи бешеных собак, которые «сошли с ума». И, наконец, «даже респектабельные представители среднего класса держали в руках ружья, а у детей карманы были набиты патронами».

Глупо власти вот так уходить. От чего? От идиотизма, от бесчеловечности, от узкого сознания, от преувеличенного самомнения, от неверных ценностей и слабости и в конечном счете от нелюбви.

«29 октября (1917)… Петербург, – просто жители, – угрюмо и озлобленно молчит, нахмуренный, как октябрь. О, какие противные, черные, страшные и стыдные дни!»[350]

Черный передел[351]

Может ли у нас быть еще один «черный передел»?

Нет ничего хуже, чем попасть в пересменок властей. Власти нет. Нет никого, кто бы мог защитить вас. Вы – общедоступны. Грабь награбленное.

Да, так было. 1905, 1917–1918 годы. А свидетели есть?

Да, есть. Михайловское, Тригорское, Петровское – то самое, святое Пушкиногорье. Или Святые горы. Не такими уж невинными они были в феврале 1918 г.

В 1911 г. в Михайловском, купленном казной у сына Пушкина Григория, основали приют для престарелых литераторов. И волею судеб там оказалась Варвара Васильевна Тимофеева (Починковская). Писательница в возрасте чуть за шестьдесят. Влюбленная в пушкинское. Готовая хранить, бытописать, очаровывать – пусть даже бильярдными шарами, бывшими когда-то в пушкинской руке.

И еще свидетельница. 1918 г.

«17 февраля. Утром донеслись откуда-то слухи: летал аэроплан и сбросил “приказ”, в три дня чтобы сжечь все села. Вторую ночь видим зарево влево от Тригорского».[352]

Тригорское – место девичье, онегинское, место библиотеки, место семейства Вульф – там Пушкин обитал днями.

Читаем дальше:

«Вчера и третьего дня сожгли три усадьбы: Васильевское, Батово, Вече. Сегодня жгут, вероятно, Лысую Гору.

18 февраля. Грабят Дериглазово…».

Все это – пушкинские, соседские усадьбы. Стоим с Варварой Васильевной рядом.

«Утром была там случайной свидетельницей. При мне и началось… Кучки парней и мужиков рассыпались по саду в направлении к дому. Кучка девок и баб, пересмеиваясь, толпилась у открытых настежь ворот. Две или три пустые телеги стояли подле них в ожидании… А на террасе в саду уже стучат топоры и звенят разбитые стекла. В кучке девок и баб слышатся смех и задорные окрики. «Что, небось не взломать? А еще хвастался – всех, мол, дюжее!» … Сугробы и быстро надвигающиеся сумерки вынуждают меня вернуться назад в Воронич…»

Воронич – древний холм, разоренное городище XVI века, в нескольких сотнях шагов от Тригорского, церковь, деревня, кладбище. Ползем по снегу туда вместе с Варварой Васильевной.

«Не проходит и часа, как в доме дьяконицы передается известие, что грабят Тригорское (это в саженях двадцати от нас – только спуститься с горы и подняться на гору)».

Это не горы, а холмы. Пять минут хода. И сегодня – для каждого, между травами, под битым солнцем.

«Оттуда доносится к нам грохот и треск разбиваемых окон… Вбегает с воплем старая служанка Софии Борисовны (баронессы Вревской) и кричит на весь дом: “Грабят ведь нас! Зажигать начинают! Куда мне барышню мою деть, не знаю… Примите вы нас!”».

София Вревская – дочь Евпраксии Вульф, в замужестве Вревской.

Евпраксия – одна из бабочек, девушек, муз Тригорского. На 10 лет младше Пушкина. Она – в «Евгении Онегине». Она же – в шалостях Пушкина. И она же в него влюблена. Очень. Знаменита жженкой (пуншем). Жгла ее в парке Тригорского для компании шалопаев (с Пушкиным, конечно). Что еще? Замужем за Вревским с лета 1831 г., сразу же за Пушкиным. Не хотела, но пошла. Брак был счастлив, 13 детей.

Она же – Зизи. Из Онегина: «Да вот в бутылке засмоленной, между жарким и блан-манже, цимлянское несут уже; за ним строй рюмок узких, длинных, подобно талии твоей, Зизи, кристалл души моей, предмет стихов моих невинных, любви приманчивый фиал, ты, от кого я пьян бывал!»

Барышне Софии Вревской, ее дочери, в горящем Тригорском – 79 лет. Седьмой ребенок. Вытащили из окна уже горящего дома. Доживала свой век в Риге в 1920-е годы.

Ей очень благодарны пушкинисты. Именно она отдала в Пушкинский Дом вещи, связанные с Пушкиным. И она же сожгла пачку писем Пушкина Евпраксии – по завещанию матери. Не хотела, но сожгла. Исполнила волю. Нам остается только бесконечно сожалеть об этом.

Идем дальше. Рядом разбивают Тригорское.

«Но в доме дьяконицы общая паника. Кто-то предупредил их, что зажгут и дом отца Александра, в двух шагах от нас, на той же горе».

Отец Александр – это, скорее всего, священник Александр Петрович Невежин. Ему – 66 лет. 15 лет служил в Георгиевской церкви – здесь же, на Ворониче.[353]

Варвара Васильевна, спасибо, мы всё видим – мы вместе с Вами.

«“Духовная” семья эта, и без того похожая на муравейник с битком набитым жильем, мечется теперь взад и вперед, в огород и на кладбище. Детей отсылают к бабке-просвирне на другую гору. Я не вижу еще никакой опасности, но бессознательно подчиняюсь общей тревоге, хватаясь то за одно, то за другое. Прежде всего, за книги и рукописи».

Остановимся на минуту. «Прежде всего, за книги и рукописи».

Книги. Рукописи.

«Молодая попадья, дочь старой дьяконицы и сестра двух псаломщиков, подбегает ко мне на помощь, хватает платье и белье из корзины, срывает ковер со стены и уносит куда-то».

Унести хоть что-то – случится еще в миллионах семей. 1917–1921. 1930-е. 1940-е.

«На пороге появляется сам отец Александр, озирает всеобщую суматоху и с изумлением восклицает: “Что вы делаете? Что вы делаете?” – “Тригорское зажигают! Разве не видите сами?” – отвечают ему на бегу. В Тригорском, действительно, зажигают костры и внутри, и снаружи. Целые хороводы носятся там вокруг костров, держась за руки и распевая какие-то дикие, разудалые песни. Крыша занимается, из труб вырывается дымное пламя, искры снопами разлетаются в воздухе. Дом уже весь сквозной, пронизан огнями и напоминает