Господин Никто - Богомил Райнов

Передо мной внезапно возникают и стремительно убегают назад дорожные знаки и указатели. Я машинально отмечаю их в сознании, не придавая им должного значения. СКОЛЬЗКОЕ ШОССЕ! ОПАСНО! Это «опасно» встречается так часто, что перестаешь обращать на него внимание. Тем более что на дорогах, как, впрочем, всюду, наибольшая опасность подстерегает тебя там, где не увидишь никакого предупреждающего знака.

В шесть десять проезжаю Валанс. Продолжая удивляться тому факту, что никогда еще я не был так бодр, я чувствую, что опасность уснуть за рулем устрашающе возрастает. Остановившись на еще пустующей площади, я захожу в кафе и выпиваю двойной «экспрессо», потратив на эту передышку ровно восемь минут. Снова качу по шоссе, повторяя про себя, что теперь — и уже без обмана — от меня так и брызжет бодростью.

Меня ждет предпоследний большой пробег — сто двадцать четыре километра до Авиньона. Уже совсем светло. Серовато-голубое небо постепенно приобретает сочный синий цвет, солнце покрывает позолотой горные вершины, но я совершенно равнодушен к этим необычайным явлениям природы, потому что мое внимание сосредоточено на летящей ленте дороги. Кралева все еще нет и в помине. Это странно, чтоб не сказать — тревожно. Водитель он неопытный, и я не могу допустить, что ему под силу ехать непрерывно, как это делаю я. Конечно, любовь окрыляет человека, но дилетант вроде Кралева, даже имея крылья, не в состоянии развить среднюю скорость в пятьдесят-шестьдесят километров. Может быть, я несколько недооценил его возможности. В таком случае я должен нагнать его где-нибудь возле Авиньона. А может быть, он заночевал в Лионе или в другом месте. Не исключено и третье «может быть», но пока что я стараюсь о нем не думать.

В данный момент мои мысли, как ни странно, заняты не Кралевым, и не Лидой, и даже не предстоящими мне опасностями. Все эти вещи уже достаточно передуманы, и незачем их заново перебирать в голове. Вот почему я думаю совсем о другом, о том, к чему не раз уже возвращался и к чему, однако, неизменно возвращаюсь снова.

Это случилось Девятого сентября, первого Девятого сентября. Прослышав, что бай Павел заделался каким-то начальником в управлении милиции, я сумел пробиться к нему. Застал я его в неприветливой канцелярии беседующим с неизвестным мне гражданином, сидевшим по другую сторону письменного стола.

— ЗдорОво. Что тебе? — спросил бай Павел, желая, очевидно, поскорее отделаться от меня и продолжить разговор.

В тот день все и всюду торопились.

— Хочу поступить в милицию, — ответил я таким же деловым тоном.

— Глупости. Мал еще, — отрезал бай Павел.

— Ничего не мал. Восемнадцатый пошел, — нахально выпалил я, потому что мне едва стукнуло шестнадцать.

Бай Павел посмотрел на меня задумчиво, будто только сейчас осознал мое присутствие. Потом обратился к человеку, сидевшему напротив:

— Может, все же возьмем его, а?

— Ты хорошо его знаешь? — спросил тот.

— Ну конечно. Наш парень. Сирота.

В этом была вся моя служебная характеристика. Краткая и притом неточная, потому что вместо «незаконнорожденный» бай Павел из деликатности сказал «сирота». Человек за письменным столом взял отпечатанный на пишущей машинке бланк милицейского удостоверения.

— Как тебя зовут?

— Эмиль.

— Какой Эмиль? — вмешался бай Павел. — Ты же Найден?

— Меня зовут Эмиль, — настаиваю я, Найденом меня окрестили в сиротском доме, но я Эмиль.

Они переглянулись.

— Ладно, — кивает сидящий за столом. — Так и запишем: Эмиль. Тебе лучше знать, как тебя зовут. Фамилия?

— Боев.

— Так. Эмиль Боев…

Он расписался внизу, поставил печать и протянул удостоверение мне.

— Ступай к товарищу Савову. Он расскажет, что тебе делать.

Так состоялось мое крещение. Правда, не в церковной купели и много лет спустя после обычного срока. Зато я получил имя, которое сам себе выбрал.

Выбрал я его еще в сиротском доме, когда читал одну книжонку без переплета и без начальных страниц. Книги в сиротском доме были обычно либо без начала, либо без конца. Разумеется, мы предпочитали брать те, в которых не хватало начала, потому что о нем легко потом догадаться, тогда как конец оказывается иногда совсем неожиданным. Это была самая невероятная пиратская история, подробности которой с годами стерлись в моей памяти. Эмиль скрывался на захваченном пиратами корабле, и ему удалось постепенно истребить всю банду и освободить пленных, среди которых фигурировала, конечно, и девушка райской красоты. В голове засела только одна фраза: «Хотя кинжалом пронзило ему правую ладонь, Эмиль не выронил оружия; он переложил пистолет в левую руку и смертоносным выстрелом убил Одноглазого наповал».

Передо мной длинный поворот, и я слегка снижаю скорость, рассеянно думая при этом: «Почему Одноглазый? Глупости. Кралев не одноглазый. И вообще эти пиратские повести полны всяческих измышлений».

Пока я читал потрепанную книжку, мне до смерти хотелось, чтобы меня звали Эмилем. А позже, когда Бобев толковал со мной об усыновлении, я в душе уже согласился и на эту фамилию, но без среднего «б», потому что Бобев звучит как-то глупо — напоминает боб, тогда как Боев звучит героически и для Эмиля в самый раз. Все это были, конечно, пустые мечты, и я никак не ожидал, что в один прекрасный день я запросто получу в унылой и мрачной милицейской канцелярии столь желанное мне имя вместе с новой профессией.

Приближаюсь к Авиньону. «Ситроен» летит мимо зеленых прямоугольных виноградников, мимо серебристых маслиновых рощ, мимо высоких длинных стен кипарисов, поднявшихся против яростных набегов мистраля. «Ситроен» летит и обгоняет тяжелые грузовики и легковые машины, но черного «пежо» Кралева все не видно. Вдали вырисовывается суровый силуэт папского дворца, потом снова блестят желтые воды Роны с полуразрушенным мостом — может быть, тем самым, на котором, как поется в известной детской песенке, «все танцуют, все танцуют», а потом снова кипарисы, и маслины, и виноградники, и летящая среди них все такая же бесконечная и белая лента шоссе.

Восемь часов утра. До Марселя менее ста километров. Стекло опять облеплено раздавленными на скорости насекомыми. Стрелка спидометра дрожит между ста двадцатью и ста тридцатью. Это не мало, если принять во внимание, что движение на шоссе все усиливается. Машины, мимо которых я проношусь с бешеной скоростью, приветствуют меня продолжительным сигналом клаксона, что в шоферском обиходе заменяет серию отборной брани.

Обгоняю черного, забрызганного грязью «пежо», но это не Кралев. Мне представляется невероятным, чтоб черномазый ускользнул, если только по каким-либо неизвестным мне соображениям он не сел в поезд. В таком случае все полетит к чертям. Ловко придуманная легенда о моем буржузном происхождении. Мое поступление на радио и инсценировка увольнения оттуда. Томительные и осторожные маневры, направленные на то, чтобы завоевать доверие Младенова. Придуманная пьеска «Спасение на границе» с заранее подготовленным вмешательством пограничников и моими холостыми выстрелами в грудь солдата. Длившиеся месяцами допросы, бессонные ночи под ослепительным светом лампы и идиотский рефрен «Ты жалкий предатель»… Все полетит к чертям. Все окажется напрасным. Обо всей этой истории никто не узнает. Об этой истории, лишенной всякого смысла.

Въезжаю в пригороды Марселя. Пешеходы, переходящие улицу где кому вздумается, светофоры, дающие, кажется, только красный сигнал, тяжелые грузовики, маневрирующие с убийственной медлительностью перед тем, как въехать в какой-нибудь гараж, или при выезде из него. Наконец я добираюсь до бульвара Ла Канебьер. Отель стоит на одной из площадей; он мне хорошо знаком, потому что в нем я останавливался по прибытии сюда три месяца назад.

Три месяца назад! У меня такое чувство, что с тех пор прошли годы. Но сейчас не время углубляться в теорию относительности. Вот она, площадь. Я сворачиваю вправо, проезжаю без остановки мимо отеля, на ходу устанавливаю отсутствие перед фасадом черного «пежо», потом ныряю в первый же переулок и ставлю машину под прикрытием внушительного грузовика. Десять минут десятого. Впрочем, тут время уже не играет роли.

Возвращаюсь пешком к отелю и вхожу в небольшой холл. Служащий за окошечком занят объяснением с супружеской парой пожилых туристов, которые, как видно, собрались уезжать и протестуют по поводу счета. Только я вознамерился спросить, какой номер занимает мадемуазель Младенова, как мой слух уловил до крайности знакомый шум мотора. Гляжу в окно и вижу, что мой дорогой пропавший «ягуар» внезапно вынырнул из неизвестности и резко затормозил у входа в отель.

Единственное убежище поблизости — телефонная кабина, к сожалению, снабженная широким стеклом. Втиснувшись в кабину, становлюсь спиной к двери, снимаю трубку и веду безмолвный разговор с несуществующим собеседником.