Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

– Храни тебя Господь, – произнесла Пелагия, и он грустно улыбнулся.

– И тебя.

– Я всегда буду помнить, как ты раскачивался на дереве.

– А я – как шлепнулся на горшок.

Оба коротко рассмеялись, он в последний раз призывно взглянул на нее и двинулся к калитке. Через несколько шагов остановился, обернулся и дрогнувшим голосом тихо произнес:

– Я всегда буду любить тебя.

А далеко от деревни Карло с капитаном, покрытые великолепной бежевой пылью, уныло осматривали стоявшую на дороге машину. Колес не было, а кабина под завязку была завалена еще дымившейся кучей навоза.

Вечером капитан заметил в кухне висевший на спинке стула изысканно вышитый жилет. Он снял его и повернул к свету; бархат был насыщенно-алого цвета, атласная подкладка пришита маленькими аккуратными стежками, которые, казалось, могли сделать только пальчики миниатюрного эльфа. Золотой и желтой нитью на жилете были вышиты томные цветы, парящие орлы и прыгающие из воды рыбы. Пробежав пальцами по вышивке, он ощутил плотность узора. Закрыл глаза и представил, как каждая фигура рельефно повторяет изгибы изображаемого ею существа.

За этим его и застала Пелагия. Она смутилась – быть может, оттого, что не хотела, чтобы он узнал, для чего она изготовила эту вещь, а может, потому, что устыдилась ее несовершенства. Капитан открыл глаза и протянул ей жилет.

– Это прекрасно, – сказал он. – Я такое только в музеях видел. Откуда это?

– Я сшила. И не такой уж он хороший.

– Не такой уж хороший? – не веря, повторил он. – Это шедевр!

Пелагия покачала головой.

– Половинки не совсем сходятся. Они должны быть зеркальным отражением друг друга, а вот тут видно, что этот орел получился под иным углом, чем вот этот, и этот цветок должен быть такого же размера, как вот тот, а он больше.

Капитан неодобрительно прищелкнул языком.

– Симметрия свойственна только мертвому. Вы когда-нибудь видели симметричные дерево или гору? Это хорошо для строений, а вот если бы вы увидели симметричное человеческое лицо, у вас бы сложилось впечатление, что его только полагается считать красивым, а на самом деле оно холодное. Человеческой душе нравится, чтобы в ее геометрии был небольшой беспорядок, кирья Пелагия. Посмотрите на себя в зеркало, синьорина, и вы увидите, что одна бровь у вас немного выше другой, что левое веко делает этот глаз чуточку шире. Но вы привлекательны и красивы, несмотря на… а иначе вы были бы статуей. Симметрия – для Господа, не для нас.

Пелагия скептически скривилась, собираясь нетерпеливо отвергнуть его голословные утверждения о ее красоте, но в этот момент заметила, что нос у капитана – не совсем прямой.

– Что это? – спросил капитан, показывая на орла. – В смысле, как это делается?

– Вот это филь-тире, – провела пальцем Пелагия, – а вот это – фестон.

Он оценил точеность ее пальчика и запах розмарина от ее волос, но покачал головой:

– Понятней не стало. Вы не продадите мне его? Сколько вы за него хотите?

– Он не продается, – ответила она.

– Ну пожалуйста, кирья Пелагия! Я заплачу чем захотите – драхмами, лирами, консервированной ветчиной, оливками в банках, табаком. Назовите цену. У меня есть несколько английских золотых соверенов.

Пелагия покачала головой; у нее было мало оснований не продавать жилет, но от слов капитана ее охватила гордость и захотелось оставить жилет у себя. А кроме того, продавать ему – как-то совершенно неправильно.

– Мне очень жаль, – сказал капитан, – кстати, сколько вы хотите за комнату?

– За комнату? – ошарашенно переспросила Пелагия.

– Не думаете же вы, что я собираюсь жить здесь даром? – Он полез в карман и достал большую палку салями. – Я подумал: может, вы захотите получить из офицерского пайка вот это. Я уже дал кусочек «кошке» и надеюсь, что теперь мы подружились.

– Вы превратили Кискису и Лемони в коллаборационистов, – сухо заметила Пелагия. – А насчет платы лучше спросите у отца.

Неделей позже исправленный и снабженный комплектом новых колес джип, эффектно стреляя двигателем, поднимался по крутым поворотам дороги на Кастро. За рулем сидел молоденький младший бомбардир, певший тенором в оперном кружке Корелли и ожидавший окончания войны, чтобы жениться на своей детской любви в Палермо.

К тому времени Мандрас уже находился в самом сердце Пелопоннеса, плодя вдов и восстанавливая свои мечты о Пелагии.

27. Рассуждение о мандолинах и концерт

Доктор проснулся как обычно и отбыл в кофейню, не разбудив Пелагию: взглянул на нее, свернувшуюся под одеялами на кухонном полу, и у него не хватило духу ее беспокоить. Это оскорбило его врожденное чувство приличия, требующее подниматься точно в определенное время, но, с другой стороны, она для него многое делала и борьба с тяготами войны ее уже изнурила. Кроме того, дочь выглядела такой очаровательной с разметавшимися по валику изголовья волосами, натянутым до самых глаз одеялом – так, что наружу торчало лишь маленькое ушко. Доктор постоял над ней, баюкая в груди отцовские чувства, и не смог удержаться: наклонился и внимательно осмотрел ухо на предмет проверки чистоты; только крохотная чешуйка кожи повисла на пушке, покрывавшем ушную раковину в отверстии слухового канала, но в целом оно производило впечатление абсолютно здорового. Доктор улыбнулся, глядя на Пелагию сверху, и ему стало горько при мысли, что когда-нибудь она постареет, согнется, покроется морщинами и милая красота увянет и облетит, как сухие листья, так что никто и не догадается, что она когда-то существовала. Как драгоценно недолговечное… Он опустился на колени и поцеловал дочь в щеку. Потом печально отправился в кофейню: настроение странно сочеталось со спокойствием безоблачного утра.

Капитан, разбуженный острым приступом геморроя, вышел в кухню, увидел крепко спящую Пелагию и в нерешительности остановился. Ему хотелось сварить чашечку кофе и чего-нибудь перекусить, но спящая девушка была настолько привлекательна, что он чувствовал: разбудить ее стуком посуды – как осквернить святого. К тому же не хотелось приводить ее в замешательство: она оказалась бы перед ним в одной ночной рубашке, а кроме того, ужасно напоминать о постыдном выдворении полноправного владельца из его собственной постели. Он посмотрел на нее сверху и испытал желание свернуться рядышком – что может быть естественнее? – но вместо этого вернулся к себе в комнату и вынул из футляра Антонию. Он начал упражнения для левой руки, чуть слышно извлекая ноты без плектра, только постукивая по струнам и отдергивая от них пальцы. Устав, взял плектр и прижал край ладони к кобылке, чтобы, заглушая струны, играть «под сурдинку». Звучание получалось очень похожим на скрипку, когда на ней играют «пиццикато»; полностью сосредоточившись, он приготовился сыграть очень трудный и быстрый кусочек из Паганини, целиком состоявший из этого приема.

В прозрачное забытье Пелагии на полпути между сном и пробуждением проник отдаленный ритм музыки. Ей виделся день накануне, когда капитан наяву прибыл к дому верхом на серой лошади, позаимствованной у одного из солдат, что ежевечерне выезжали на комендантский патруль. Капризная скотина была обучена делать караколь, и ее владелец пристрастился производить впечатление на девушек, заставляя животное выполнять этот симпатичный фокус, как только какая-нибудь появлялась на горизонте.

Лошадь вскоре прониклась идеей и с готовностью, без понуканья выполняла трюк при каждой встрече с человеческим существом в юбке, с длинными волосами и яркими глазами. Животное было предметом сильной зависти всех солдат, а седок всегда был готов одолжить его офицерам на условии, что в расписании нарядов будут сделаны корректировки в сторону поблажек. В день, когда его одолжил капитан, наездник освобождался от уборки нужника.

Когда Корелли подъехал ко двору и Пелагия оторвалась от расчесывания козленка, лошадь повела ушами и сделала караколь. Капитан, широко улыбаясь, приподнял фуражку, а Пелагия почувствовала, как в ней взметнулась радость, какую она редко испытывала прежде. Такую радость испытываешь, когда танцор, невероятно высоко вскидывающий ноги, вдруг делает переворот назад или яблоко скатывается с полки, ударяется в ложку, ложка ввинчивается в воздух и приземляется в чашку, скользит по донышку и, звякнув, замирает, как будто ее специально туда опустили. Пелагия, глядя на капитана и танцующую лошадь, улыбнулась и порывисто захлопала в ладоши, а физиономия Корелли расползлась в широченной, до ушей, ухмылке, словно у мальчугана, которому после долгого нытья и канюченья наконец-то купили футбольный мяч.

Во сне лошадь шла караколем в темпе Паганини, а у всадника в одно мгновенье было лицо Мандраса, а в следующее – капитана. Пелагию это раздражало, и она сделала умственное усилие, чтобы соединить лица в одно. Всадник стал Мандрасом, но ей это не понравилось, и она переменила его на Корелли. Если бы кто-то находился в комнате, то увидел бы, что она улыбается во сне; она снова слышала звяканье сбруи, скрип кожи, чувствовала острый и сладкий запах конского пота, видела, как лошадь смышлено прядает ушами, боком мелко переступает копытами по дорожной пыли и камням, как на ее ляжках напрягаются и опадают мышцы, видела театральный жест военного, сорвавшего фуражку.