Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Поэтому оба сильно удивились, забыв на мгновенье, что они – враги.

– Эй! – воскликнул Велисарий, приветливо подняв руки. Карло, не найдя восклицания, которое имело бы смысл для грека, выбрал неточный и не совсем удачный компромисс, прозвучавший как «Угу». Велисарий взял одну из предложенных Карло отвратительных сигарет, и оба, жестикулируя, корчили друг другу рожи, пока затягивались резким, обдирающим горло дымом.

– Хрен с ней, с войной! – сказал Карло вместо прощания, и они разошлись в разные стороны, причем Карло вдруг почувствовал себя очень довольным. Отойдя с километр, Велисарий наткнулся на сломанный джип, постоял в задумчивости и пошел за приятелем. Вернувшись, он по очереди приподнял машину за углы, а его компаньон снял колеса. Потом он слил воду из радиатора и заполнил его бензином из прикрепленной сзади канистры.

Корелли по-прежнему ждал. Мимо него в кофейню прошел доктор в заранее дурном расположении духа: подаваемый теперь кофе отдавал речным илом и дегтем и дорожал с каждой секундой.

– Buon giorno, – обратился к нему капитан, и доктор обернулся.

– Надеюсь, вы плохо спали, – сказал он.

Корелли смиренно улыбнулся:

– Мне почему-то снились звери из бакелита. Вроде дельфинов с острыми краями, и они всё время прыгали. Постоянно просыпался. И еще ваша кошка меня укусила. – Он вытянул пораненный палец, и доктор осмотрел его.

– Распух сильно, – сказал он, – и может начаться заражение крови. У лесных куниц скверный укус. На вашем месте я бы показался врачу. – С этим он отправился по своим делам, а капитан остался глупо повторять: «Лесная куница?» Он понял, что Пелагия всего лишь немного подшутила над ним, но, как ни странно, от этого почувствовал себя униженным и очень доверчивым.

Пелагия, выйдя из дому, увидела, что узурпатор ее постели подбрасывает в воздух Лемони и ловит ее под руки. Ребенок вскрикивал и смеялся: оказалось, так у них проходит урок итальянского языка.

– Bella fanciulla![105] – говорил капитан и ждал, чтобы Лемони повторила.

– Бла фаншла! – хихикала та, и капитан подбрасывал ее, восклицая: – Нет, нет! Bella fanciulla! – Нежно протягивая двойной «л», он опускал Лемони и, приподняв бровь, ожидал ее следующей попытки.

– Бла фаншла! – победно повторяла та и снова уносилась к небу.

Пелагия улыбалась, глядя на них, и Лемони заметила ее. Капитан проследил за взглядом девочки и, слегка смутившись, выпрямился.

– Buon giorno, кирья Пелагия. Похоже, мой водитель запаздывает.

– Что это значит, что он сказал? – спрашивала Лемони, чья вера во всезнание взрослых была такова, что она была уверена – Пелагия сможет объяснить ей. Пелагия погладил ее по щеке, убрала с глаз прядки волос и сказала:

– Это значит – «хорошенькая киска», корициму. Ну, теперь иди, наверняка по тебе уже кто-то скучает.

Девочка поскакала со двора, как делала обычно – причудливо и сумасбродно, – размахивая руками и распевая:

– Бла, бла, бла! Бла, бла, бла!

Корелли подошел к Пелагии.

– Зачем вы отослали ее? Нам было так весело.

– Это братание, – ответила Пелагия, – непристойно даже для ребенка.

Корелли помрачнел и поковырял пыль носком ботинка. Взглянул на небо, опустил голову и вздохнул. Не глядя на Пелагию, он искренне проговорил:

– Такое время, синьорина, – война, и всем хочется находить маленькие невинные удовольствия в чем только можно.

Пелагия увидела на его лице усталую покорность, и ей стало стыдно. Повисла пауза: оба думали о том, что не стоило так поступать. Потом капитан произнес:

– Я хотел бы, чтобы когда-нибудь у меня была такая же хорошенькая киска – моя собственная. – И, не дожидаясь ответа, направился туда, откуда должен был появиться Карло.

Пелагия проводила его взглядом, думая о своем. В том, что он отступил, чувствовалось какое-то горькое одиночество. Потом вошла в дом, взяла два тома «Домашнего доктора», раскрыла на столе и без всякой задней мысли стала читать статьи о размножении, венерических заболеваниях, родах и мошонке. Затем принялась наугад открывать и читать про каскариллу, обложенный язык, анус и его заболевания, про появление повышенной тревожности.

Боясь, что скоро вернется из кофейни отец, Пелагия, наконец, поставила книги на полку и начала выдумывать повод, чтобы отложить неизбежный поход к колодцу. Нарезала лук, еще не зная, в какое блюдо добавит его: лишь бы отец увидел, что она не бездельничала, – затем вышла во двор расчесать забытого козленка. Обнаружив двух клещей и небольшую припухлость под свисающей на ляжке кожей, она задумалась, стоит или нет тревожиться по этому поводу, – а потом в голову полезли мысли о капитане. В этих грезах ее и застал Мандрас.

Он, ругаясь на чем свет стоит, выбрался из постели совершенно здоровый в день вторжения. Словно приход итальянцев оказался чем-то настолько важным, настолько весомым, что вволю наслаждаться своим недугом превратилось в непозволительную роскошь. Доктор сделал вид, что его это не удивило, но Дросула и Пелагия согласились, что в таком виртуозном выздоровлении есть нечто подозрительное. Мандрас отправился к морю и поплавал со своими дельфинами, как будто вовсе никуда не уходил, вернулся освеженным: на взъерошенных волосах высыхала соленая вода, на лице играла улыбка, на теле – ни одной сведенной судорогой мышцы, – взбежал на холм и преподнес Пелагии кефаль. Потеребил Кискису за уши, быстренько покачался на оливе и показался Пелагии еще ненормальнее в своем новом здравом рассудке, чем когда был поистине безумен. Теперь при каждой встрече она чувствовала себя виноватой, и ей было очень неуютно.

Она вздрогнула, когда Мандрас похлопал ее по плечу, и, несмотря на ее усилие изобразить сияющую улыбку, от него не ускользнула промелькнувшая у нее во взгляде тревога. Сейчас он решил не обращать на это внимания – припомнит потом.

– Привет, – сказал он. – Отец дома? У меня еще осталась нездоровая кожа на руке.

Радуясь, что можно отвлечься на что-то конкретное, Пелагия предложила:

– Давай я посмотрю.

А он весело ответил:

– Я надеялся увидеться с шарманщиком, а не с обезьянкой.

Мандрас слышал это выражение на фронте, оно ему понравилось, и он долго ждал возможности блеснуть им. Шутка поразила его своим остроумием, а он полагал: то, что остроумно, должно быть и привлекательным. Ему ничего так сильно не хотелось, как суметь снова внушить Пелагии то чувство, которое, боялся он, уже исчезло.

Но глаза Пелагии полыхнули огнем, и у Мандраса упало сердце.

– Я не это хотел сказать, – проговорил он. – Это была шутка.

Молодые люди посмотрели друг на друга, как бы отдавая дань прошлому, и Мандрас сказал:

– Я собираюсь уйти к партизанам.

– Ох! – выдохнула она.

Он пожал плечами:

– Выбора у меня нет. Ухожу завтра. Поплыву на лодке к Маноласу.

– А как же подводные лодки? – ужаснулась Пелагия. – А военные корабли? Это безумие!

– Можно рискнуть, если выйти ночью. Смогу плыть по звездам. Думаю, завтра ночью.

Повисло долгое молчание.

– Я не смогу писать тебе, – сказала Пелагия.

– Я понимаю.

Пелагия вошла на минутку в дом и вернулась, держа в руках жилет, который она так преданно шила и украшала, пока жених был на фронте. Застенчиво показав его, она сказала:

– Вот что я готовила для тебя, чтобы танцевать на праздниках. Хочешь, возьми его сейчас.

Мандрас взял жилет и поднял его перед собой. Склонив голову набок, он проговорил:

– Кажется, не совсем сходится, да? Ну то есть, узор на половинках немного разный.

Пелагию остро кольнуло разочарование, отдававшее предательством.

– Я так старалась! – жалобно воскликнула она в приливе чувств. – И никак не могу угодить тебе!

Мандрас хлопнул себя ладонью по лбу и скривился, показывая, какой он дурак:

– Господи, прости. Я не хотел, чтобы так вышло. – Он вздохнул и покачал головой. – С тех пор как я ушел оттуда, у меня язык, душа и мозги вроде как плохо соединяются друг с другом. Всё наперекосяк.

Пелагия забрала у него жилет:

– Я постараюсь исправить. А что мать говорит?

Он умоляюще взглянул на нее.

– Я надеялся, что ей ты скажешь. Я не вынесу ее рыданий и уговоров, если сам скажу.

Пелагия горько рассмеялась:

– Так что же, значит – ты такой трус?

– Жалко мать, – признался он. – Пожалуйста, скажи ей.

– Ладно. Ладно, скажу. Она потеряла мужа, а теперь теряет сына.

– Я вернусь, – сказал он.

Она покачала головой и вздохнула.

– Обещай мне одну вещь. – Он кивнул, и она продолжила: – Когда тебе захочется сделать что-то ужасное, подумай обо мне и не делай этого.

– Я – грек, – мягко сказал он, – а не фашист. И я буду думать о тебе каждую минуту.

В его голосе прозвучала трогательная искренность, и она почувствовала, что ей хочется заплакать. Они порывисто обнялись, точно были братом и сестрой, а не обрученными, и мгновенье смотрели друг другу в глаза.