Вечные хлопоты. Книга вторая - Евгений Васильевич Кутузов

на самом-то деле знаков внимания, уверений в верности, невысказанных прямо жалоб на тягость и даже невозможность дальнейшей разлуки. Может быть, и покорности...

Но как поступить старому Антипову? Как устроить, чтобы зять вернулся в их дом, чтобы, презрев гордыню, пошел обратно на завод?.. Если бы директором по-прежнему был Геннадий Федорович! А его нет больше — свалила тяжелая болезнь, и теперь он лежит парализованный. Перевели в Москву и главного инженера.

Одно оставалось — ждать. Ждать, как повернутся события, а это, ждать в бездействии, самое трудное...

* * *

Тяжело давалась разлука с семьей и Анатолию Модестовичу.

Он скучал по жене, по детям, скучал по тестю, к которому был привязан искренне и всей душой, просто по дому и по прежней своей работе, хотя именно работа и спасала его от мучительной тоски, какой он не знал никогда прежде.

Он работал как одержимый, не жалея сил, тем более завод, когда Анатолий Модестович приехал сюда, был как бы при последнем издыхании, хоть распускай людей и заколачивай ворота. Так что дел хватало. Однако оставались ночи с постоянной бессонницей. Он глотал чуть ли не горстями снотворное — не помогало. Часами лежал на казенной койке (выдал под расписку комендант общежития), покуда не заболят, не онемеют бока, потом подымался, бродил по комнате, курил... Он видел свет, если было не очень поздно, в доме напротив, знал, когда и за какими окнами он погаснет и люди, живущие за этими стенами своей жизнью, одинаково похожей и непохожей на жизнь остальных людей, пожелают друг другу спокойной ночи. Эти обыденные, незаметные для большинства пустяки казались ему исполненными огромного смысла и значения, бесконечной радости и тепла, а своя комната была холодной, неуютной, точно казарма.

Бог знает сколько вечеров и ночей провел Анатолий Модестович в безуспешных, пустых попытках разобраться в собственном прошлом, в поисках веской, основательной причины, которая могла бы если и не оправдать, то уменьшить его вину, но, не умея лгать, всегда и неизбежно приходил к одному: любил Зинаиду Алексеевну. Может быть, и продолжает любить.

Много раз он собирался поехать на выходной в Ленинград — езды-то всего ничего, — чтобы навестить своих, но наступала суббота и являлся страх. Воображение приводило его к дому Зинаиды Алексеевны, и он представлял, как подходит к парадной, поднимается по лестнице, стоит у двери, не решаясь протянуть руку к звонку, как выходит она, и уже только при мысли об этом неистово колотилось сердце...

Он заставлял себя не ехать, зная, что не в силах будет не пойти к Зинаиде Алексеевне и что, побывав у нее, потеряет право искать примирения с женой, потеряет уважение тестя, а вместе с тем и право вернуться в семью.

Он жил как бы транзитным пассажиром, оказавшимся на глухой, малопроезжей станции, не ведающим, когда придет нужный поезд, придет ли вообще и возьмет ли его, если все-таки придет. Жил в тревожном, неспокойном ожидании перемен, которые должны произойти, но скоро ли это случится и что принесут ему перемены, думать боялся.

Отчасти и поэтому он писал жене короткие, сдержанные письма, писал регулярно, однако не очень часто, не навязывая поспешного мира, который именно из-за поспешности мог бы оказаться недолговечным, обманчивым. Вел тихий, размеренный образ жизни, если можно говорить о размеренности, когда человек работает по двенадцать часов в сутки, питался в заводской захудалой столовой, изредка позволяя себе зайти в ресторан при вокзале — другого в городе не было. Иногда по вечерам играл партию-другую в шахматы с соседом, своим помощником по службе. Жена соседа, Антонина Ивановна, женщина кроткая, благонравная, мечтающая о том великом дне, когда мужа ее переведут в Ленинград, часто упрекала Анатолия Модестовича.

— Разве так можно жить? — говорила она. — Вы же совсем молодой человек, а обрекли себя на затворничество. Не хорошо и не нужно.

— А мне нравится, — отшучивался он.

— Проехались бы в Ленинград, развеялись бы там... — Она не знала правды о его семейных делах, но, пожалуй, о многом догадывалась. Просто была убеждена, что у Анатолия Модестовича какой-то драматический неоконченный роман и он, будучи человеком нерешительным, ушедшим с головой в работу, не умеет или поставить точку, или бороться за свое счастье.

Возможно, Антонина Ивановна ускорила то, что должно было произойти, подтолкнула Анатолия Модестовича к действию: он все-таки решился однажды и поехал в Ленинград...

Долго кружил возле дома, где жила Зинаида Алексеевна. Наконец вошел в парадную. Все было, как представлялось: он медленно поднимался по лестнице, еще дольше стоял у двери и протянул руку к звонку лишь тогда, когда этажом выше хлопнула дверь и кто-то стал спускаться.

Звонок глухо продребезжал в глубине квартиры.

Анатолий Модестович напрягся весь, ожидая услышать шаги, однако дверь открылась неожиданно и бесшумно.

На пороге стояла пожилая женщина.

— Вам кого? — спросила она, не выпуская цепочку.

— Зинаиду Алексеевну, — упавшим голосом ответил он. — Артамонову...

— Простите, не расслышала, — женщина наклонилась.

— Зинаиду Алексеевну! — громче повторил Анатолий Модестович.

— А она больше не живет здесь, — сказала женщина, с интересом разглядывая его.

— А где?

— Вот этого я не знаю. Знаете ли, она не докладывала мне. Куда-то уехала с мужем.

— С мужем?! — воскликнул он удивленно.

— Да, да, с мужем, а с кем же еще? — Женщина пожала плечами. — Если вы позволите, я закрою дверь. Сквозняк сильный, а у меня хронический бронхит.

— Конечно, конечно, — нелепо пробормотал он. — Простите за беспокойство.

— Всего хорошего.

Дверь захлопнулась.

«Глупо, чертовски глупо! — говорил себе Анатолий Модестович, спускаясь вниз. — Можно было бы обратиться в справочное бюро, но я не знаю ни года ее рождения, ни где она родилась. Впрочем, скорее всего в Ленинграде...»

Он вышел из парадной на свет и теперь только осознал, что глупость не в том, что он не знает года рождения Зинаиды Алексеевны, а в том, что он приходил сюда.

И вдруг со страхом подумал, что кто-нибудь из знакомых случайно может увидеть его здесь. Этот страх погнал его прочь, и Анатолий Модестович не заметил даже, как оказался на вокзале. Ему было стыдно незнакомых людей, которые, казалось, обо всем прекрасно догадываются, он чувствовал